Я отломил кусочек хлеба и положил в рот. Благословенный пшеничный хлеб! Как много о тебе мечтали! Но я в тот миг не почувствовал его вкуса, он становился мне поперёк горла. Тётушка Арзыгуль, опустив лицо, что-то пробормотала, затем, обращаясь ко мне, сказала:

— Пусть память их будет светлой!

Я повторил её слова. Но стены её хибарки давили и жгли меня. Я молча выпил чай. Затем глубоко вздохнул. За мной и тётушка горестно заохала:

— Садап-то, несчастная, горюшка хлебнула… Ей даже дом собственный стал тесным. Иной раз выскочит во двор, бедняжка, и давай голосить. А что ей оставалось делать, если всё здесь напоминало о сыне да о свекрови? — тётушка Арзыгуль всхлипнула и замолила. Ничего больше не добавила.

А моё сердце разрывалось на части. Неужели Садап забыла меня? Чем дольше тянулось молчание, тем больше я чувствовал тяжесть на своих плечах. И спрашивать о жене боялся.

— Садап бы одной так и пропасть, — прервала молчание Арзыгуль, — если бы не друг твой из Йылганлы, Керим, который увёз её к себе домой. Ну и человек, какая душа. Прямо золотой.

Эти слова меня обожгли огнём. Тётушка Арзыгуль, я понимал, говорила обо мне. Мол, Керим золотой человек, а ты… А что, разве не права она? Права, конечно, Абсолютно права.

…Керим принял меня приветливо. Он был простужен и лежал в постели. В честь моего приезда закололи единственного барашка. И Садап ничего плохого не сказала. Моя Садап! Моя Садап! Благородная душа, бесценное моё сокровище! «Ты много терпел, не стану я своими упрёками терзать тебя», — прочёл я в ев глазах.

Жить в чужом доме, пусть это даже дом самого близкого твоего друга, не совсем удобно. В конце концов у нас с Садап был свой дом. Мы решили возвратиться в родное село.

Однажды, это было уже зимой, поехал я в районный центр получить паспорт, по пути зашёл в столовую. Хотел перекусить, но не удержался и хватил стопку для сугрева. Потом ещё одну и ещё.

Домой я шёл уже в приподнятом настроении. Стоял январь, довольно снежный и морозный, но для меня была весна; во всяком случае холода я не ощущал. Уже стемнело, когда я поравнялся с домом Керима. Я прошёл по мосту, перекинутому через овраг, по дну которого протекал не глубокий, но очень бурный ручей. Внутри у меня горело, и очень хотелось пить чего-нибудь холодненького. Я спустился к воде, склонился, опираясь на руки и… От ледяной воды у меня перехватило дыхание. Я попытался встать, но стремительный поток не дал мне сделать этого. Меня обуял ужас.

— К-к-Кери-им! К-К-кери-им-м! Спаси! — закричал во всю мощь своих лёгких. На моё счастье, Керим услышал крик. Прибежав, в чём был, он бросился в воду. С его помощью я ухватился за прибрежные камыши, скользя и спотыкаясь, выкарабкался на берег.

Керим же после этого случая слёг. От высокой температуры у него начался бред: «Нет, я не дам тебя Каджару… Ты ещё не знаешь его… Ты же мой друг, Базар. Я не отдам тебя и воде… Ты должен жить, друг!» Иногда он открывал глаза, но, кажется, ничего не соображал. Затем веки его снова смыкались и опять начинался бред. Ни днём, ни ночью мы с Садап не отходили от него. Не помогли никакие лекарства и средства. Этот страшный беспрерывный жар на протяжении двух суток так и унёс его. Осталось шестеро осиротевших ребятишек…

О-ох! Беда моя, не удивляйся, сынок, моим слезам. Это плач моего сердца. Так я потерял своего лучшего, истинного друга. Крылья мои обломились. А может ли птица с обломленными крыльями летать? Нет, не может. И что мне оставалось делать?

Отметив семь дней, я словно полоумный, пошёл к одинокому тутовнику. Что-то меня туда потянуло. Стоит тутовник, как старый, могучий богатырь. Листья его давно осыпались. «Тутовник, зачем ты обманул меня? — мысленно обратился я к дереву. — Нет, конечно, не ты меня обманул, но ты мог открыть мне глаза? Ведь видел же, как возле тебя Каджар обманывал меня каждодневно. Ведь он мне не был другом, о одинокий тутовник. Знай, что теперь я убедился в этом на собственной шкуре. О, могучее дерево, ты свидетель самых разных моих дней, и печальных, и разудалых, я любил тебя и буду любить!» Так я говорил в тот раз о тутовником, словно с человеком. Он же молчал мне в ответ, только в ветвях его свистел холодный ветер. А может, он осуждал меня? Ну и пусть, значит, так и надо. Он имеет на это право. А мне после такой исповеди стало чуть-чуть легче…

Я не мог пойти дальше старого тутовника, А ведь станция была совсем рядом, вон рабочие кладут новые шпалы. Возможно, это мои товарищи, возможно, среди них и добрая тётя Даша. Вон та женщина в белом платке на неё похожа. Кажется, она даже смотрит сюда. Нет, я не могу подойти к ним. Когда-то я не посчитался о ними, они меня не простят…

На душе у меня было муторно и противно. Неужели я заболел? Или это боль разлуки с Керимом? Только одно меня может сейчас отвлечь от грустных мыслей. Водка. И я опять выпил.

Нельзя сказать, что я был слишком пьян, но идти в тот день в дом Керима, мне, конечно, не следовало. А я пошёл и тем самым оскорбил, осквернил память друга. Разумеется, все собравшиеся на поминки догадались, что я выпил. Я услышал, как снова зашлась в горьких рыданиях жена Керима Оразгуль. Старшие их девочки Бахар и Вегуль хлопотали вокруг неё, как птенцы. «Не плачь, перестань, мама! Перестань, мама. Вдруг дядя Базар обидится. Не надо, мама! Не плачь!»

Вечером я сидел окружённый стеной молчания. Но вот ко мне подошла Садап, в глазах её были гнев и презрение.

— Я вижу, ты не прекратишь позорить нас. Бедняга Керим сгорел, спасая тебя, — тихо сказала она. — Ты явился причиной его смерти…

Я молчал.

Садап распалилась пуще прежнего:

— Ты прекратишь пить или нет?

Я не удержался и вновь заорал как сумасшедший:

— Не прекращу, не прекращу! Когда мы пойдём к себе домой?

— Если не бросишь, я для тебя больше не существую. Я не уйду отсюда. А ты забудь обо мне. Если ты мужчина, то должен встать на место Керима, поднять его детей. Но где такому ничтожеству сделать это. Вон отсюда! Глаза бы мои тебя не видели! Я сама выращу детишек Керима!

Я ушёл. У меня не хватило сил отречься от водки. А ведь Садап совершенно права. Я должен был заменить отца детишкам Керима. Это был мой священный долг. Но, поверишь ли, сынок, мне в тот момент такое и в голову не приходило.

И я запил. Ударившись в дикий разгул, я слышал всякое: и «дорогой Базар-джан», и «облезлый Базар-пьяница». На улице, случалось, ночевал. На чужих пирах опохмелялся незваным гостем. Пока водились деньги, изображал широкую натуру, поил других, потом, оставшись без копейки, клянчил на выпивку. Водка заменяла мне и мать, и ребёнка, и жену. В пьяном бреду вспоминал и Керима…

Я был уже никому не нужен, нигде меня не ждали. Завидев меня, старые товарищи переходили на противоположную сторону улицы. И вот, наконец, мне всё это надоело.

Однажды вечером я побрёл к одинокому тутовнику. Осушив там бутылку водки, я стал плакать пьяными слезами: «Ты свидетель, одинокий тутовник, на этом свете я никому не был верен… Я никому не нужен и не имею права жить. Прощай, одинокий тутовник!» С этими словами я растянулся поперёк железнодорожного полотна. Мне был не мил весь белый свет… Я заснул на рельсах. Вдруг чувствую, меня кто-то трясёт. Нет, думаю, это сотрясается земля от тяжести приближающегося поезда. Подняв голову, я увидел яркий свет фар. Ну вот и всё, думаю, прощай, одинокий тутовник. Прощай, Садап! Вдруг кто-то мощным рывком швырнул меня под откос. Поезд с грохотом пронёсся мимо.

— Ах, ты, негодник. Жить, значит, надоело? И не стыдно такое выкидывать, — раздался голос моего спасителя. — Ну, хватит валяться. Вставай, пойдём.

Я послушно пошёл вслед за пожилым бородатым человеком. Он привёл меня к себе, обмыл и одел, между делом расспрашивал о моей жизни. Несколько дней я жил у него. Бородатый и устроил меня сторожем в магазин, причём накрепко приказал: «Услышу, что пьёшь, добра от меня не жди».

После этого я обрёл какое-то равновесие. Бросил пить. Но стеснялся показываться на людях. Да и сейчас без особой надобности никуда не выхожу. Меня же из-под поезда вытащил твой дед Хадар-ага, сынок. Вот это был настоящий человек, жаль только, умер он рано.