Как-то он пригласил меня к себе. Кровать, тумбочка и самодельной работы стул… Вот и вся обстановка. Он открыл бутылку водки. Наполнив стаканы, посмотрел на меня, глубоко вздохнул и сказал:

— Базар, я тебя люблю. Жизнь коротка. А у меня нет ни семьи, ни родных. Хоть ты мне будь другом.

Мне стало жаль Каджара. За водкой мы клялись друг другу в вечной дружбе, целовались, обнимались, даже прослезились… Когда я усидел Реджепа и Бегмета, я вспомнил об этом, сынок…

С этого дня мы частенько стали выпивать. Напиваться особенно не напивались, но…

Дома я стал каким-то придирчивым. Чуть остывший чай я называл холодным и приказывал Садап заварить новый; если сын Ениш капризничал и плакал, мне казалось, домочадцы специально, чтобы потрепать мои нервы, расстраивают ребёнка. Чай Каджара казался мне вкуснее, его еду, хоть там и недоставало соли, я ел с большим аппетитом.

Однажды мы с Каджаром вылили две бутылки. В тот вечер дома я устроил целый тарарам. Еду, которую принесла Садап, я опрокинул на кошму, сказав, что она безвкусна, ложку я швырнул к порогу. В конце концов я запустил в жену полный чайник. Она увернулась, и чайник, попав в дверь, разбился вдребезги. Я сопел, как разъярённый бык. Вот тогда впервые я увидел в глазах моей Садап слёзы. Нет, она не плакала, но слёзы застыли в её глазах, и сквозь их пелену она пыталась разглядеть меня, смотрела пристально, будто не узнавая, и губы её дрожали. Мать, сжавшись в комочек, сидела в углу, опустив лицо, и молчала. Маленький Ениш заходился в плаче…

Утром, открыв глаза, я увидел стоявшую у моего изголовья мать.

— Сынок, умоляю, не терзай больше нас так. Разве можно пинать соль, разве можно обижать такую жену, как Садап? Лишь только-только достигли мы мирной, спокойной жизни, сынок. Одумайся. Брось пить эту погань… Брось, молю тебя…

Мать заплакала, а я молча оделся и пошёл на работу. Там ждали меня Каджар и заветная выпивка. Больше для меня уже ничего не существовало.

Вечером, вернувшись, вижу: у нас сидит Керим. Видимо, ему уже рассказали о моих проделках, — после ужина, за чаем, меня взяли в оборот. Керим усердствовал больше всех.

— Дорогой Базар, берегись водки. А таких прохиндеев, как Каджар, остерегайся ещё пуще. Ты плохо знаешь, что он из себя представляет…

Меня обуял гнев.

— Керим, я пью сам. Тебе не предлагаю. А Каджара не трогай!

Керим хотел что-то возразить, гнев, о которым я выкрикнул последнюю фразу, вконец ошарашил его. На какое-то время воцарилась тишина.

— Нет, я отниму тебя у Каджара, — тихо, но твёрдо сказал после долгого молчания Керим.

— Попробуй только!

— Увидим.

— Пока я жив, Каджар — мой товарищ…

Я не посчитался ни с мнением Керима, ни с доводами матери, не послушался и Садап. Ведь они хотели лишить меня самой большой радости в моей жизни…

На следующий день я возненавидел Керима ещё больше. С нами работала пожилая русская женщина тётя Даша. Родом она была из Брянска. Потеряв на войне сына и двух дочерей, переехала на жительство к нам. И вот во время перерыва она подошла ко мне, и, вперив в меня свои огромные голубые глаза, строго проговорила:

— Ой, Базар, Базар, не дружи ты с Каджаром. Плохо будет…

Я ни звука не проронил в ответ. Я решил, что это Керим научил тётю Дашу сказать такое. Тогда я считался только со своим собственным мнением и больше ничего для меня не существовало. Теперь же вижу — ошибался я, виной всему водка…

Керим не оставил меня в покое, продолжал уговаривать:

— Ты уходи с железной дороги, иди ко мне в напарники. Будем вместе подвозить чабанам всё необходимое.

А я ему в ответ:

— Сам вози. Я о железной дороги не уйду.

Керим побагровел:

— Неужели ты не понимаешь, что я тебе добра хочу. Мне неприятно, что твоё доброе имя сейчас у всех на устах. Ты многое пережил, тяготы жизни коснулись тебя и твоей семьи, а когда всё наладилось было, тут…

— Не учи меня! — прервал я его. — У меня есть своя голова на плечах. Жизнь коротка, и я хочу прожить так, как захочется мне, а не кому-то.

На другой день Каджар не ждал меня у одинокого тутовника. Не оказалось его и на работе. «Видно, что-то случилось», — подумал я с тревогой. Часа через два ко мне подошёл бригадир.

— Идём в контору, — угрюмо сказал он.

Я молча последовал за ним.

В конторе сидел какой-то лысый человек в очках я рядом — милиционер. Всё тело моё покрылось вдруг холодным потом, в голове мелькнуло: «Видимо, случилось с Каджаром».

Начались разговоры. Это был настоящий допрос. Лысый задавал вопросы, я отвечал, милиционер записывал.

— Ты знаешь Каджара?

— Знаю.

— Вы дружите?

— Да, он мой друг.

— В каком смысле?

— В каком может быть? Друг и есть друг. Рабочем вместе.

— Пьёте вместе?

— Пьём.

— Почему продали брёвна, сложенные возле старого тутовника?

Я опешил:

— Что-о-о?

— Не притворяйся.

У меня подкосились ноги. Смотри, как обернулось. Оказывается, Каджар продавал сложенные штабелями возле старого тутовника брёвна, каждый день по штуке, а на вырученные деньги покупал водку. Ах, дьявол!.. И на допросе сказал, что мы продавали их вместе и деньги пропивали тоже вместе. Доказать же обратное я не мог.

…В Сибири мы вместе валили деревья… С Каджаром я полгода не разговаривал, но потом стал размышлять: какая разница — самому продавать брёвна или на эти деньги пить. Одно и то же ведь. И мы с Каджаром опять стали друзьями. Снова у нас стало всё общее, никаких тайн друг от друга. Снова он весь сплошное усердие, чтобы угодить мне, вновь я ему «браток», вновь откровенные исповеди о буйно проведённой жизни.

— Ради того, чтобы наскрести на пузырёк, — рассказывал как-то в минуту откровения Каджар, — чего только не сделаешь. Ты знаешь, однажды я забрался в хлев. А было это, Базар, в вашем селе. Забрался… Прислушался, вроде тихо, спокойно, видимо, никто меня не услышал. Только луна спряталась за тучу, я оседлал серого ишака и был таков…

Дальше слушать его я не смог и, размахнувшись, изо всех сил врезал ему в челюсть. Он тотчас выплюнул изо рта два своих зуба.

— Ты что, ты что, браток?

— Пошёл вон, негодяй!

— Разве это твой был ишак?

— Пошёл вон, я тебе сказал!

После, этого случая передо мной постоянно стояло лицо Керима. Днём и ночью. В ушах моих раздавался его голос: «Беги, Базар, от таких негодяев, как Каджар! Я вырву тебя и» его лап». «Ах, Керим, до чего ты был прав, и как был глуп я…»

Я был ещё в заключении, когда умерла мать. Затем от тяжёлой формы кори завял мой нераскрывшийся бутон, маленький сын Ениш. Бедная моя мама, несчастный мой ребёнок! Так и не увидели вы от меня добра!..

Когда я, отбыв наказание, вернулся в село, то на двери нашего дома обнаружил тронутый ржавчиной чёрный замок. У меня закружилась голова. Где Садап? Я стоял оглушённый. Не похоже, что эта дверь недавно открывалась. В хлеву пусто, никаких признаков пребывания скотины… Всё покрыто толстым слоем пыли. Неужели Садап бросила меня и?.. О-о-о! Покрывшись холодным потом, я опустился на корточки.

Таким меня и увидела соседка тётушка Арзыгуль.

— Здравствуй, Базар. С прибытием. Вернулся, значит. А мать и Ениш-джан так и не увидели тебя… — и она зарыдала. В эту минуту она была очень похожа на мою покойную мать. Даже морщинки на её лице и круги под глазами были такими, как у мамы. И на голове была такая же старенькая выцветшая накидка. У меня к горлу подкатил комок и глаза заволокло слезами.

Тётушка Арзыгуль увела меня к себе. Раскрыла передо мной сачак. И таким родным запахом повеяло от простой домотканой скатерти с пахучим, домашней выпечки хлебом.

— Съешь хлеба, помяни свою мать и Ениш-джана, — прервала мои мысли тётушка. И, сложив молитвенно руки, она стала ждать, что же я произнесу в их память. Но я молчал. Молчал в каком-то жутком оцепенении.

Тётушка Арзыгуль поняла моё состояние и посетовала:

— Если не знаешь, что надо говорить в таких случаях, то отведай хлеба и соли, а я сама скажу.