— Из преисподней! — слышится в ответ. — Шагайте побыстрее, вас давно там ждут.

Оказывается, это маршевая рота. Спешит на станцию, чтобы погрузиться в эшелон и — на фронт…

Ты-то, наверное, знаешь, братишка, сколько таких рот в ту пору отправлялось на Запад. Одни уходили, другие занимали их место, чтобы подучиться и тоже выехать на передовую. Вот мы и шли на смену этой маршевой роте.

Отшагали километров пятнадцать, не меньше. Устали, вспотели — впору бы и отдохнуть. И тут увидели большой курган, обнесённый глинобитной стеной. Возле ворот стояли повозки и прохаживались военные. Курган с его стеной и воротами напоминал средневековую крепость. Видимо, когда-то и была тут крепость, но теперь располагался запасной стрелковый полк. По стене метров на сто крупными буквами надпись: «Да здравствует Советская Армия — оплот всех народов мира!»

— Ох-хо, здесь, значит, будем жить, — уныло выговорил Хезрет-ага и посмотрел на меня. — Главное, не терять друг друга из виду — уж очень много в этой крепости людей.

— Хорошо бы остаться вместе, — согласился я, смутно предчувствуя, что под одной крышей с яшули мне жить не придётся.

Когда впустили нас во двор, я увидел через каждые пять — десять шагов глиняные домишки и бугры а жестяными трубами. В домишках — штабы, а под буграми — землянки. Наша пятая команда спустилась по ступенькам, и я вместе с Володей, Хезрет-ага и другими оказался в тёмной комнате. По обеим сторонам лежали матрацы, набитые соломой, а у выхода в пирамиде стояли учебные винтовки. Не успели сложить свои вещи, как появился сержант и назвал себя помощником командира взвода. Мороз, говорит, я, запомните.

И пошла наша жизнь, братишка, по заведённому графику. Подъём, физзарядка, тренаж «лёжа заряжай», политподготовка, строевая, огневая — словом, всё так, как и бывает на военной службе. Всего, что было, конечно, не перескажешь, да и скучновато слушать о том, как ползали по-пластунски, как кололи штыком чучела и маршировали по плацу. Скажу только тебе, дни были так заполнены, что Хезрет-ага даже не мог выбрать минуту для намаза. Первые три дня он, правда, приспосабливался… Выведет сержант на физзарядку: мы шестнадцать тактов руками-ногами делаем, а яшули опускается на колени и начинает Молиться. Два раза сделал Мороз ему замечание, а на третий день заставил в землянке смазать пол. Поворчал немножко Хезрет-ага, но пришлось всё-таки ему развести глину и заняться делом. Тут он поклонился всевышнему неоднократно: сгибался и разгибался побольше часа. Взвод уже вернулся с завтрака, а яшули только заканчивал смазку. Стали мы спускаться в землянку, Володя тарелку с кашей ему подаёт:

— Возьми, Хезрет-ага, завтрак, заправься, как следует. Каша на свиной тушёнке. Ешь… Баранины в ближайшие два года не предвидится.

Я-то, признаться, проглотил в столовой свинину и даже не узнал что. И с того самого дня понял: не такая уж гадость свиное мясо, есть можно, даже с аппетитом. Но нашему яшули это пришлось не по вкусу.

— Свинина, говоришь? — задумчиво и с прискорбием спросил Хезрет-ага. Вымыл руки, взял тарелку, повертел её и вывалил кашу в помойное ведро.

— Бороду, конечно, можно отдать во имя правого дела, — проговорил он, — но есть свинину никто меня её заставит.

Ты спросишь, что было дальше, братишка? Так вот слушай. К нашему Хезрету присоединились ещё пятеро. Суп или борщ они хлебали с горем пополам, но к каше с тушёнкой не прикасались. Зато после отбоя разбойничали ртами. Мы спим, а они соберутся в кружок, развяжут хурджуны и объедаются коурмой. Только ведь у хурджуна есть дно. Съели они свои домашние припасы. Проходит день, другой, слышу — загалдели: с такой еды, дескать, и ноги можно протянуть. Хезрет-ага в те дни был, как соломинка на ветру, но пост соблюдал строго, а меня при каждом удобном случае обзывал свиноедом. Я не обижался на этого святошу. Наоборот — смеялся, когда он начинал плеваться и таращить впалые глаза. Так продолжалось недели две, а может, и дольше. Во всяком случае взвод наш уже успел принять присягу и приступил к планомерным занятиям. И вот однажды смотрю — засуетился яшули со своими приятелями. Собрались, о чём-то договариваются, впечатление такое, будто на что-то решиться не могут. Наконец осмелели: вышли из землянки, направились к штабу соседнего батальона. До этого прослышали они, а потом своими глазами увидели, что начальник штаба в том батальоне — туркмен, майор Розыев. Я тоже не раз его видел. Ходил он с палочкой, прихрамывал на правую ногу. Грудь в орденских колодках. Говорили, что два года он провёл на передовой, славился отвагой и командирским талантом, но в одном из боёв был тяжело ранен. С полгода Розыев пролежал в госпитале, хотели его демобилизовать, но он наотрез отказался и вот приехал в запасной стрелковый полк готовить молодых бойцов.

Команда Хезрет-ага пришла в штаб как раз в то время, когда майор вернулся с обеда и занимался своими штабными делами. Туркмены по-свойски поздоровались с ним, хотели присесть у порога, но Розыев так сурово двинул бровями, что все шестеро, как по команде, вытянулись в струнку.

— Я вас слушаю, — строго сказал майор.

— Дорогой земляк, — начал было Хезрет-ага. — Пришли мы…

— Вижу, что пришли, — перебил Розыев. — Докладывайте по какому делу. Из какого подразделения?

— Из соседнего… Насчёт свинины… Не подобает истинным мусульманам есть эту грязную скотину.

— Та-ак, — сердито проговорил майор. — Значит, подай вам жареного барашка или молодую телятину! Кто надоумил вас прийти ко мне?

— С божьей милостью, сами, — отозвался Хезрет-ага. — Кораном ведь запрещено, уважаемый…

— Прекратить разговоры! — не вытерпев, крикнул майор. — Не в коран надо заглядывать, а в уставы. Можете идти! Разберёмся с вашей жалобой.

Яшули со своей ватагой ушёл, а через день всех их рассредоточили по разным подразделениям. Вскоре я узнал, что Хезрет-ага попал в хозяйственную роту. Увидел я его там совершенно случайно. Перед мытьём в бане меняли нательное бельё, я пришёл в прачечную и столкнулся с яшули. Он стоял с засученными рукавами над корытом и стирал.

— Бай-бо, кого я вижу! Вы ли это, яшули? Значит, здравствует обоз, да?

Он глянул злобно и вдруг швырнул в меня мокрыми кальсонами. Я еле успел за дверь выскочить.

Теперь, значит, подходим к главному, братишка.

С начала апреля нас всё чаще стали посылать в караул. Приходилось стоять на посту то у склада ОВС, то — у арсенала, иногда назначали дежурным по кухне. И вот досталось нашему взводу охранять штраф-ников. Территория штрафной роты с одной стороны Примыкала к стене полкового двора, а с трёх сторон соседствовала с бесконечным степным простором. Всю территорию окружали глубокий сухой ров и насыпь, по которой ходили часовые. Ты спросишь, кого мы караулили? Скажу тебе, братишка, в ту пору, по закону военного времени, с нарушителями армейского порядка обходились очень строго. Попадались среди штрафников разные люди. Один, допустим, на сутки опоздал из увольнения, другой промотал казённое имущество, третий дезертировал; к сожалению, были и такие.

Назначили меня подчаском. Ночью подчаски ходили по насыпи вместе с часовыми, а днём находились в расположении штрафной роты: присматривали за арестованными, водили их в столовую, за водой, сопровождали на работу. Ночью я вышагивал вдоль рва. Ночь была тёмная, а тишина жуткая. Прислушивался к каждому шороху, но всё вокруг было спокойно. Только один раз далеко в степи прогремел поезд. Днём отправился во двор штрафников.

День только начинался. Арестованные выходили из землянок, курили и нехотя приступали к работе. Накануне завезли брёвна, и штрафникам приказали распиливать их на доски. Я стоял в стороне, глядя на занятых людей, и думал, что в общем-то они ничем не отличаются от обыкновенных солдат: такие же на них шапки и шинели, только нет поясных ремней и обмоток, Неожиданно возле брёвен я увидел Хезрет-ага. Сначала не мог сообразить: как он сюда попал? Чуть было не окликнул его, но вовремя опомнился: на посту разговаривать нельзя. Как же быть? Вот сейчас яшули заметит меня, подойдёт и заговорит. А что же буду делать я? Молчать? Да, придётся молчать. Другого выхода нет. Яшули тем временем словно почувствовал мой взгляд. Стоял он ко мне спиной, но вдруг повернулся, вздрогнул и жалко заулыбался: