Сам-то я казанджикский, а дед мой и отец пасли овец по Узбою, чабанами были. В город наведывались редко: за мукой да за спичками, и опять уезжали на вольные берега и сочные травы. Скажу тебе по совести, братишка, — жилось нам неплохо. Но, как говорится, и у хорошего бывает конец. Когда началась война с фашистом, отца вызвали в военкомат и послали на фронт. Месяца через три пришла «похоронка» — погиб. Остался я в семье за старшего. Тринадцать лет, как ни говори, а годами назвать можно. Правда, мало соображал, что к чему: тельпек к голове или голова к тельпеку, но силёнку уже имел. Занял место отца, стал чабанить. Мать с двумя моими младшими братишками тоже переселилась в пески…

Места наши дикие. Кругом барханы да саксаул, а по Узбою то здесь, то — зелёные пастбища. Гонишь, бывало, отару, день-другой — ни жилья на пути, ни человека. «Салам» ни от кого не услышишь, — чтобы узнать, как наши воюют с фашистом, — и думать нечего. Признаться, братишка, думал я тогда по глупости так: если даже весь мир от войны сгорит, то всё равно Узбой останется, поэтому особенно не волновался. Только по отцу горевал. Всё время думал: «Эх, попался бы мне этот сучий выкормыш, который пулю в отца пустил!»

Не помню точно… Кажется, в сорок третьем появился в нашем глухом селенье фронтовик безрукий, Сары. В сельпо устроился. Приехал он к чабанам, товары кое-какие привёз. Лошадь под ним — так себе: ишаком не назовёшь, но и конём тоже. А сам, хоть и без руки, парень видный. Гимнастёрка на нём, галифе, сапоги, но главное — два ордена на груди. Этот самый Сары и рассказал мне о войне.

Спросил я у него:

— Больно было, когда рука отлетела?

— Нет, — говорит, — не больно. Всё равно как ножницами, когда ногти подстригаешь, вот так примерно.

— А за какую храбрость ордена дали?

Скромничает, словно никакого геройства не проявил.

— Туркменам, — говорит, — храбрости занимать не надо. Туркмены от природы люди храбрые. Разве мы можем посрамить отвагу нашего предка Гер-оглы?

Вынул он из потрёпанной полевой сумки газету — на, мол, читай, если в чём сомневаешься. Читал я — и дух у меня от гордости захватывало: сколько, оказывается, туркмен на фронте героями стали, бай-бо!

Согласись, братишка, в стране нашей не один и не два десятка разных национальностей — тут и затеряться можно, как овечке в большой отаре. Но не затерялись наши джигиты, показали, на что способны! Помню, захотелось и мне поскорее в битву, покоя не было от этого желания. Да что поделаешь: в ту пору у меня только пушок под мышками начал пробиваться, не вышел годами…

В армию я попал за три месяца до конца войны. Получил повестку, приехал в город на пересыльный пункт. Халат на мне чабанский да отцовский тельпек. За плечами хурджун с коурмой. Провожал меня Сары. Не расставался со мной до самого отхода поезда. Когда паровоз дал гудок, хлопнул Сары меня по плечу своей единственной:

— Ну, ладно, Гичгельды… Поезжай, мой дорогой земляк. Может, и тебе достанется два-три фашиста. Не щади их, проклятых. Не посрами славу народа. А за мать свою и братишек не беспокойся.

— Спасибо тебе, Сары-джан, — сказал я ему. — Буду как лев. Главное для меня, чтобы бомбой не убило, а в атаке — как-нибудь справлюсь с врагом…

Влез я в теплушку уже на ходу. В вагоне нас было человек тридцать. Разные все: и по годам, и по вере. Один — с завода, другой — из колхоза, третий — прямо из шкоды. Туркмены расселись в углу: у каждого хурджун под боком. Я тоже присоединился к ним. «Салем», — говорю. «Садись поближе», — приглашают. Один, лет так сорока, в чёрном тельпеке, стонет:

— О, аллах, что творится на белом свете… Ни уважения, ни почтения к старшим… Позорят у всех на глазах…

Все молчат, только головами кивают — сочувствуют. Не выдержал я, спрашиваю:

— Яшули, зачем печалитесь? Какой же это позор — пойти в бой за свою родную землю, за своих жён и детей?

Посмотрел он на меня сердито, брови косматые сдвинул..

— Дурак ты, — говорит, — как сынок у той слепой ишачки, если вздумал меня разуму учить! Речь о другом. Где это было видано, чтобы пожилому человеку бороду брили?! А тут, как черти из преисподней, схватили меня под руки, потащили к цирюльнику… И вот, на тебе! — Яшули ощупал пальцами голый мясистый подбородок…

Городские — в основном татары и русские — в другом конце вагона сидели. Все засмеялись. Один из них, длинный, худой, в телогрейке и ватных брюках, говорит:

— Не жалей, яшули. Борода на фронте — самое страшное. Если фашист вцепится в бороду — ничем его не оторвёшь.

Туркмены тоже засмеялись, а длинный рыжий парень подсел к нам и начал шутить:

— Тебе, папаша, бороду подбрили, мне — голову. Будет голова цела — волосы вырастут. Военный закон для всех один: не хочешь — заставят, не умеешь — научат. Так что смирись со своей участью.

Яшули усмехнулся, спросил парня, как зовут. Тот ответил: Володей.

— Хорошее у тебя имя, верблюжонок, — сказал бритобородый. — А ну-ка приоткрой дверь да посмотри, с какой стороны солнце.

Володя заглянул в щёлку:

— Солнце садится сбоку за барханы.

Яшули удовлетворённо кивнул, встал на колени.

— Время вечернее, правоверные. Воздадим хвалу всевышнему, всемилостивому…

Начали мы молиться, а в вагоне свист и смех. Ну ты знаешь, братишка, когда мусульманин совершает намаз — ему всё нипочём. Если даже бомба над головой засвистит, всё равно молиться не перестанет. Прошептал и я своё моление аллаху, вздохнул, повернулся, смотрю — хурджуна моего нет. Растерялся я:

— Вах-хов, как же так, а? Кто взял мой хурджун?!

— Какой такой хурджун? — смеются городские.

Начал искать. К одному подскочил, к другому — никто ничего не знает, только удивляются и сожалеют. Смотрю, поднимаются два туркмена. Длинный Володя тоже встал, лицо бледное, глаза злые.

— А ну-ка, вы, крохоборы, отдайте мешок парнишке!

Смотрю, выкатывается мой хурджун.

— Да никто его не брал, — говорят. — Сам сюда закатился!

И опять хохочут. Я, конечно, сразу успокоился: пошутили парни. Но на всякий случай ночью хурджун под голову положил и уснул на нём. Утром на какой-то станции ребята принесли кипятку, достали хлеб, начали жевать. Я тоже развязал хурджун. Взял в рот кусочек мяса — проглотить не могу — совесть не даёт. Позвал длинного Володю и всех, кто желает, угоститься. Парни подошли. С этого и началась наша дружба.

На другую ночь, перед самым рассветом, проснулся от криков и суматохи. Продрал глаза, вижу: мечутся все по вагону, тащат свои мешки, чемоданы. Кто-то, как на грех, коптилку погасил — ничего не разберёшь. «В крушение, что ли, попали?» Схватился я тоже за хурджун, кинулся к двери. А там снаружи — сам шайтан не поймёт, что творится. Слышу только голоса: команда номер один, команда номер пять! По разговорам ребят догадался: приехали. Выбрался из вагона — холодно, дождь идёт, по небу ползут чёрные тучи. Станция — небольшой серенький домишко с одним фонарём да пять-шесть голых деревьев. Пока я осматривался, начальник эшелона уже разобрался, что к чему, и приказал строиться по четыре. Не прошло и десяти минут, как мы уже шагали от станции в степь. Перед нами лежало ровное место — словно огромный сачак расстелен.

— Вах-хов, на край света, что ли, ведут? — говорит бритобородый. — Ну-ка, посмотри, Володя, ты повыше других, может быть, увидишь хоть одну-две кибитки.

Яшули к тому времени немножко освоился. Узнали мы, что по фамилии он Хакыев, зовут Хезрет и что не такой уж он и грозный, как показался сначала.

Володя вытягивает шею, глядит на замутнённый горизонт, говорит удивлённо:

— Яшули, у вас ужасно развита интуиция. Я не увидел ни одной кибитки, но я вижу отряды солдат. Не пора ли приготовиться к сражению?

— Ишачий помёт тебе на язык, — сердито отзывается Хезрет-ага.

Идущие рядом посмеиваются. Но вскоре мы действительно встречаем роту солдат, одетых с иголочки.

— Привет, салаги! — кричат они.

— Откуда вы? — спрашивают из нашего строя.