— Велел… Не явился твой Сейитли. Бибиш, говорят, к сватье его послала. Барана зарезала, надо ж твоей старшенькой мясца отведать. Корчит из себя баба. Муж бригадир, вот она и командует. И хоть бы проведать зашла…

Сапар уже всё понял, сидел, опустив голову. Говори, Гарагыз, говори… Сейчас тебе говорить, мне помалкивать…

Вошла Солтанджемал, поставила перед ним горячий чайник. Гарагыз продолжала честить Сапара и его жену. Хозяйка не остановила её, значит, согласна. Наверное, если бы не старуха, она сама высказала бы всё.

А мальчик не открывает глаза. Жилка прыгает часто-часто… Если он в сознании, то всё слышит. Может, поэтому и глаз не открывает? Хочет, чтоб бригадир скорей ушёл?

Мальчик застонал, заметался в бреду. Словно желая защитить его от опасности, Солтанджемал бросилась к сыну, загородила его своим телом, вытерла ему пот со лба. Не открывая глаз, Агаджан вскрикнул и опять задышал прерывисто…

— Доктора-то хоть вызывали?

— Приходил недавно, — нехотя бросила Гарагыз.

— Что сказал?

— Сказал — обойдётся. Вон, полную горсть лекарств оставил.

— Ну, раз сказал — обойдётся, незачем в панику впадать. Ты не тревожься очень, Солтанджемал…

Выговорить он это выговорил, а вот в глаза взглянуть нету сил. Ещё муторней, ещё тошней стало на душе. Чуть не сгубил ребёнка, а теперь — «не тревожься»! Всё равно что ударить человека ножом, а потом: «Извините за беспокойство!» А что делать-то? И молчать нельзя, и сказать нечего…

— Мать где?

— Корову доит.

— Она вчера посылала тебя к Бостан?

— Да. Я на ишаке ездил.

— В какое время?

— В полдень.

Сейитли посмотрел на отца и стал пятиться от него. Никогда отец его не бил, но сейчас показалось — ударит.

— Вы втоптали меня в грязь, — со сдержанной яростью негромко проговорил Сапар. — Ты и твоя мать. Я не смогу теперь глядеть людям в глаза!

— А я говорил! Я сказал маме, что ты будешь ругаться. А она говорит — не твоё дело, делай, как мать велит.

— Не врёшь?

— Солью клянусь! Я бы, может, успел вернуться, да у меня ишак сбежал, никак поймать не мог. Приехал — уже темнеет…

— Знаешь, что Агаджан заболел?

— Знаю. Я за доктором бегал. А когда он Агаджану таблетку в рот клал, я воду подавал запивать!

С ведром в руках в комнату вошла Бибиш. Сапар кивнул сыну:

— Ступай на улицу.

Сейитли быстро шмыгнул в дверь. Бибиш как ни в чём не бывало начала переливать молоко в стоявший возле двери чёрный казан.

— Ты знаешь, в каком состоянии ребёнок?

— Ещё бы не знать! Сын твой уже все уши прожужжал! Теперь ты начал? Тоже парень называется: сразу у него и удар, и горячка…

— Не стыдно тебе?

— С чего это мне стыдно будет?

— Я разрешал посылать мальчика к Бостаи?

— А когда я у тебя на такое разрешения спрашивала?

— Назавтра не могла послать? Мир рухнул бы?

— Мир-то не рухнул, а вот мясо протухло бы. По-твоему, что ж — единственной дочери тухое мясо посылать?

— Да пойми ты! Он должен был сменить Агаджана. Никто не имел права без разрешения бригадира снимать парня с работы.

— Мальчонка — от горшка два вершка, а без него, видишь, всё дело у них стало! Пускай ты бригадир, а я ему мать. Куда хочу, туда и пошлю.

— Замолчи!

Словно не веря, что её Сапар может так страшно кричать, Бибиш взглянула ему в лицо. Взглянула и испугалась, как давеча Сейитли. Сапар был сам не свой, его колотило от ярости. И чего он так? Подумаешь, преступление — послала сынишку к сватье…

— С завтрашнего… дня… — с трудом выговаривая слова, начал Сапар, — ты… будешь работать… за Солтанджемал, а он — за Агаджана. Не пропустите ни одного дня, слышишь?! Ни одного дня, пока оба не выйдут на работу. Вот так! А сейчас отправляйся к Солтанджемал!

Ни возразить, ни тем более ослушаться Бибиш не посмела. Молча вышла из комнаты. На террасе противно загрохотала какая-то посудина, кажется, она швырнула ведро.

Как же она могла? Ведь она мать, не может она не жалеть ребёнка. Не может не сочувствовать матери. Когда в прошлом году Сейитли простудил лёгкие, она ни днём, ни ночью не отходила от него. Или, может, только своё горе — горе, а чужое — как ветер в поле? Нет, Бибиш не такая, жестокости в ней нет. Просто упряма очень, вину признать не желает. Ничего, придёт сейчас к Солтанджемал, увидит, что мальчик без памяти, — это проймёт её…

Сапар вроде бы сам с собой говорил, но перед глазами у него стоял Ямат, ему пытался он объяснить, как всё получилось, перед ним старался оправдать жену и сынишку. Да сын-то при чём? Раз за врачом послали, значит, на него Солтанджемал зла не держит. Ничего, Ямат, они разберутся. Помирятся. Поймут друг друга и в беде, и в радости…

— Мерван!

— А, бригадир, здравствуй! Заходи, садись.

— Как поживаешь? Детишки как?

— Всё хорошо. Да ты садись, Сапар-ага! — Мерван подвинулся, давая гостю место на деревянном помосте. — Чай будем пить.

— Я не чай пить пришёл, Мерван. Яматов сынишка заболел. Горит весь…

— Слышал.

— Как же так получилось?

— Как получилось? Не пришёл твой парень, вот и получилось.

— Что не пришёл, мне известно. С него свой спрос. Но как ты, взрослый человек, мог допустить, чтоб ребёнка целый день солнцем калило?!

— Ты вот что, бригадир, ты на меня не кричи. Думаешь, я ему не говорил? «Иди, говорю, другого какого-нибудь мальчика приведи, а то устанешь». Он будто и не слышит. Нырнёт в арык прямо в штанах и в рубахе. Мне, говорит, не жарко, дядя Мерван… А ведь сам внаешь, куда это годится, если одежда на теле сохнет?..

— Раз ты знаещь, что не годится, так чего ж ты смотрел? Прогнал бы его, и весь разговор!

— А как прогнать, если замены нет?

Сапар промолчал — крыть нечем. Хотя всё равно до по-человечески это. Если б на месте Агаджана его, Мервана, сынишка был, небось, не рассуждал бы так.

— Жена! Эй, кто там есть. Пиалу принесите!

— Не буду чай я пить. Мотоцикл у тебя на ходу?

— Да, в исправности.

— Давай в город съездим.

— Сейчас? На ночь глядя?

— Сейчас. Плох мальчишка. Говорят, в городе доктор есть, сын мираба Мети. По детским болезням… Нужно его привезти.

— А если не поедет?

— Как это не поедет?

Часа через три сын мираба Мети приехал из города и на собственной машине увёз мальчика в больницу.

Через двадцать дней Агаджана выписали. Всё, вроде бы, обошлось, стало на свои места. Но рубец на душе остался, разгладить не смогли ни месяцы, ни годы. Особенно он давал себя чувствовать, когда Сапар проходил мимо «поля Ямата».

Виноваты мы перед тобой, Ямат, крепко виноваты… Я знаю, ты гневаешься — мёртвые переворачиваются в могилах, когда мы, живые, творим недостойные дела. Но ты уж поверь — Бибиш каялась, кляла себя… Не признавалась, конечно, — упряма очень была, но казнила себя, я видел…

Это место он узнавал сразу, хотя главной приметы — полуразвалившегося глиняного забора — давно уже не было. Люди не раз замечали, что, проходя мимо «поля Ямата», Сапар-ага разговаривает сам с собой. Считали — стариковская причуда. Не понимали люди, что для Сапара Ямат жил, жил в а ом, что сделано было им на земле. И он, как с живым, здоровался с ним, рассказывал ему новости, советовался…

Нарастающий гул моторов оторвал старика от размышлений. Четыре огромные машины, слегка, покачиваясь, не спеша двигались по большаку. Они шли на юг — убирать хлопок.

Вот, Ямат, видишь, какие теперь машины? Нам о тобой и в голову прийти не могло, что такое будет… В прошлом году думаю: ни за что Нурягды не справился с планом. Триста гектаров засеял — представляешь? До войны нам бы всем колхозом не одолеть столько, а то одна бригада… Сказал ему про свои спасения, а он — я, мол, на сборщиков с фартуками не рассчитываю, машинами убирать будем. И что ты думаешь? За пятнадцать дней план дал! Без единого сборщика. Ты только не прими, что это для красного словца, я всерьёз…