Боли в пояснице не чувствовалось. Повернулся — нет, не больно. Ну вот и всё, одну ночь проспал по человечески, и никакой боли. Сколько раз упрашивал он этого парнишку, врача, чтоб разрешил ему лечь на пол, — ни в какую! А что может быть удобнее? Неужели кто-нибудь и вправду способен спокойно спать, когда тело его подвешено на железной сетке? Ведь вся тяжесть давит на поясницу — как же не ломить? Нет, спине нужна твёрдая опора!
Где-то рядом трижды прокукарекал петух. Все три раза он кукарекал так старательно, что казалось, сейчас надорвёт глотку. Проспал негодник рассвет, а теперь наверстать старается. Нет уж, стар, видно, ты, петух, в голосе ни чистоты, ни лихости прежней…
Сапар-ага стал вспоминать сегодняшний сон, но что-то не очень получалось, вроде бы вот только сейчас видел его, а половину забыл… Как будто Гер-оглы ему приснился, ну да, точно — Гер-оглы, а сейчас почему-то кажется, что вовсе не Гер-оглы, а покойный Ямат, да будет земля ему пухом.
Снилось ему такое: холмы, много холмов, а кругом пушки бьют, совсем как в кино. И на вершине одного из холмов сидит… Гер-оглы? Нет, Ямат! Точь-в-точь как живой — и лицо, и глаза, только одет необычно: на голове тельпек роскошный, на плечах шёлковый халат. В общем, Ямат это был, конечно, Ямат, а говорит: «Я — Гер-оглы!» И Сапар ему поверил — это во сне, конечно. Может, потому, что сабля у него на боку, блестящая такая. И рукоять камнями украшена… Рядом с Сапаром Агаджан стоит, сын Ямата, и тоже считает, что это не отец сидит на холме, а Гер-оглы.
А тот смотрит на них и говорит: «Я коня своего потерял, Гырата, давайте поищем». И вот они все втроём бродят по хлопковому полю, только ничего они не ищут, никто уже и не помнит, что конь пропал. Да и Гер-оглы вроде уже не Гер-оглы… Ни сабли ка нем, ни дорогого тельпека, фартук спереди, как у сборщиков хлопка… Всё-таки это Ямат.
Сапар-ага лежал в полузабытьи, дремал, пребывал меж сном и явью. С чего ему такое приснилось? Может, Пигам виноват? Скорей всего он — уж больно странные разговоры вёл. Он вообще какой-то чудной. Под шестьдесят человеку, а послушать, так он за свою жизнь ни единой книги не прочёл, кроме «Гер-оглы».
Да ещё когда читал-то — на старом алфавите. Он и в больницу с книжкой явился. Говорит, и на войну её брал. А чего ему книгу с собой таскать, когда он её назубок знает, от корки до корки? Книжка-то видно, что старая: листочки все пожелтели, пообтрепались, а переплёт новый — три раза, говорит, переплетать отдавал. " Велю, чтоб и в могилу её со мной положили. Она ведь никому не нужна, внуки читать её не станут, в школах теперь другие буквы учат. К тому ж они вместе со мной наизусть всю книгу выучили. Одного опасаюсь: вдруг мулла скажет, грех, мол, книгу в могилу класть? От них, от проходимцев, всего ждать можно. Недавно пристал один, почему, дескать, намаз не читаешь. А я, говорю, своё читаю — про Гер-оглы. Ты, говорю, знаешь Коран наизусть? Не знаешь. И вообще ни черта в нём не смыслишь. А я в своей книге каждое слово постиг! Когда, говорю, было такое, что бы вы, муллы, использовали Коран людям на пользу? Вот, говорю, с немцем мы войну вели, не на жизнь, а на смерть бились, какая народу польза была от Корана? А? Молчит. А что он может сказать, они ж, бессовестные, и понятия не имеют, какой такой фронт. Бывало, стану рассказывать, как нас Гер-оглы на фронте выручал, они только рты нараспашку. Помните, говорю, у Гер-оглы собачий бой? Помнят они, как же! Ничего не помнят, ничего не знают, им только молитвы бубнить!»
А ещё Пигам говорил, что если Гер-оглы на фронт попал, он не то что до генерала, до маршала бы дослужился. И между прочим, Пигам считает, что наши командиры наверняка изучали военное искусство Гер-оглы, доказательство у него есть. На Северном Кавказе дело было. Столкнулись наши с немцами возле ущелья. Узкое такое, глубокое, горы кругом — взглянешь на верхушку, шапка с головы падает… Людей у немцев побольше, да и пулемётов у нас маловато… Командир был русский, молоденький паренёк, беленький такой, стеснительный, словно девушка, чуть что — до ушей краснеет. Вот он и говорит: «Заманим, товарищи, немцев в ущелье, выждем, а дотом навалимся и перебьём!» Так и сделали. Покрошили тогда фашистов, мало кому уйти удалось, Пигам уверяет, что командир наш тактику Гер-оглы применил. «Помнишь, — говорит, — такое место есть, где Гер-оглы «собачью драку» устроил шахским войскам? Я за тот бой медаль получил… Хотел потом прочитать командиру это место, да ведь он, ни словечка по-туркменски. А я тогда по-русски не силён был, потом-то навострился, что хочешь мог объяснить, да только командир наш к тому времени погиб уже. Хороший парень был… Замечательный…
Да, Пигам, много хороших парней полегло от немецких пуль… Вот и Ямат среди них. Ты вчера сына его, Агаджана, видел — из Ашхабада приехал. Узнал, что Сапар-ага в больнице, пришёл навестить. На отца очень похож — прямо одно лицо. А отец на кого? Наверно, на Гер-оглы, иначе с чего бы ему являться в облике Гер-оглы?
Надо будет Пигаму сон рассказать… Через десять дней в больницу идти — провериться врачи велели, заодно и Пигама навестить молено будет. Если, конечно, ещё не выпишется. Дай бог, чтоб выписался! Натерпелся человек лиха… Мало того, что всю войну прошёл, теперь вот на старости лет сердечная болезнь прицепилась…
А рассказчик Пигам замечательный, так бы и слушал его всю ночь, что про войну, что про Гер-оглы… Зайти к нему, посидеть, послушать, а потом сон свой ему рассказать и про Ямата, подробно, обстоятельно… А как выпишется Пигам из больницы, надо пригласить его в гости. Яматов дом ему показать, поле хлопковое, на котором тот трудился, не жалея пота… Да и самому неплохо бы побывать на том поле, давно уж тянет туда, как лёг в больницу, так и начала тоска грызть…
Сапар-ага сел и стал торопливо одеваться. Прямо сейчас и надо идти. Если сразу, с утра, не выбраться, односельчане пойдут один за другим, конца краю им не будет — так до вечера и просидишь в постели. А сиденьем да лежаньем он сыт по горло — худшего наказания не придумаешь.
* * *
Шагая неторопливо и размеренно, человек с посохом вышел из села. Солнце стояло уже высоко и прогревало даже через плотный чекмень, спине было хорошо, приятно. Какой денёк, а? Бывают же такие чудесные дни! Небо ясное, воздух чистый, прозрачный, и кругом тишина удивительная. И ничего не нужно Сапару, кроме этой прозрачной тишины и покоя. Почти целый год провёл он в постели. То сердце мучило, а потом поясница принялась. Как начало прихватывать — сил нет. Боялся, скрючит… И откуда эта болезнь проклятая? Название-то какое — не выговоришь, чтоб оно пропало! Сгорбиться, скрючиться в три погибели — ничего хуже быть не может. Жить-то осталось всего ничего, да ещё и на небо не взглянуть! Нет, уж лучше сразу конец. Хорошо, обошлось — прямой остался. А вот ровесница его Карагыз пятнадцать лет как в дугу согнута. Она, правда, не больно горюет. Чуть не землю пашет носом, а без дела не сидит. Встретишь её: «Куда это ты, Карагыз, направилась?» — «Да у жены племянника Мурада мальчонка занемог, проведать надо». — «Твоё ли это дело, Карагыз? Легко ли тащиться по такой жаре? Понимают, небось, не обидятся». — «Пускай я тащусь, да на своих ногах! Пока жива, на чужом горбу ездить не собираюсь!» Права старая. Пока жизнь теплится, человек жить хочет: ходить, видеть, слышать…
Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идёт быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит. Попробовал идти ещё быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас бегом, как мальчишка!
Сапар-ага шагал быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом — всё равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку. А чего не петь — вокруг ни единой живой души.
Так он дошёл до обсаженного тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле.
