Спутник его, чахлый, щупленький человечек Берды-шакал (приобрёл он эту кличку, поскольку всё время пресмыкался перед рябым), ехал чуть-чуть сзади. Упаси аллах, если «шакал» забежит вперёд. Иное дело — смотреть вперёд. Оттого, что он всегда смотрел вперёд из-за спины рябого, у него и мордочка вытянулась, стала шакальей…
На заре всадники расседлали коней, бросили на песок попоны и легли отдохнуть. После сна отведали холодной баранины и двинулись дальше. Ёлбарс-рябой точно рассчитал, когда они должны быть в Ка-радашлы.
Чувал-бахши, среднего роста, худощавый человек, с тонкими чертами лица, похож был на чеканщика, каких рисуют в старинных книгах. Он только что поужинал, закончив хозяйственные дела, и стал готовиться ко сну. Он потянулся к шнуркам сыромятных чокаев, когда за стеной послышался конский топот, незнакомые шаги и голос:
— Махтумкули-ага дома?
Бахши не узнал говорящего, но почему-то вздрогнул и внутренне подобрался. В комнату вошли двое: одноглазый верзила и плюгавенький оборванец-дервиш.
— Салам алейкум, — проговорил одноглазый.
— Валейкум эссалам, — ответил бахши, силясь вспомнить, где он раньше слышал этот голос. А в том, что голос ему знаком, никакого сомнения не было.
И, словно догадавшись, о чём думает хозяин, гость сдёрнул с лица грязную повязку. Чувал-бахши почувствовал, как закачался у него под ногами пол, а на лбу выступил холодный пот.
— Проходи, Ёлбарс. Каким ветром? — проговорил он, лихорадочно соображая: «Что делать?»
Но делать было нечего: дом есть дом, вошли гости, а восточные обычаи гостеприимства никто не отменял. Бахши обязан был принимать гостей.
— Всё ещё жив, бахши? — Ёлбарс, хрустнув суставами, опустился на кошму. — Говорят, большевики обещают вам сладкую жизнь…
— Живём как можем, — словно не уловив ехидства и желчи в словах рябого, ответил хозяин и подумал: «Как же быть? Эх, узнал бы об этом председатель ревкома Рейиов!»
Плотно поужинав, гости принялись за чай. Говорили о том, о сём, но о цели приезда, однако, сообщать не торопились, словно испытывали терпение хозяина.
Бахши ждал, стараясь побороть в себе страх и ненависть, которые смешались в одно невиданной силы чувство.
— Я к тебе по делу, Махтумкули-ага, — наконец-то начал рябой. — Хан-ага попросил найти тебя. Уши хана ждут хорошей песни.
«Отвалились бы они у него», — подумал бахши, а вслух сказал:
— Ёлбарс-батыр, я тронут вниманием Курбанмамед-сердара. Петь ему — большая честь для любого бахши, и я бы с радостью поехал, но…
— Никаких «но», — отрезал рябой и, оттолкнув чайник, всем своим видом заявил, что разговор окончен.
— Понимаю, только…
— Смотри, не пришлось бы раскаиваться. Потом не говори, что тебя не предупреждали.
Дело принимало крутой оборот. Бахши знал, что гнев и коварство хана — это не шутка.
— Ёлбарс-батыр, я без гиджакиста не бахши, ты же знаешь.
— А где этот… Ну как его… Гиджакист твой? — в рокочущем голосе рябого появились гневные нотки. — Или он с потрохами продался большевикам?
— Вчера у Сапара умер брат, — тихим, упавшим голосом проговорил бахши.
— Хан ждёт тебя, — пропустив мимо ушей слова собеседника, стоял на своём Ёлбарс.
— Мы мусульмане, яшули. Песня и смерть не должны быть рядом.
— Ты поедешь в Дамлы…
— Я поговорю с Сапаром.
Чувал-бахши был человеком, многое повидавшим на своём веку. Он решил не перечить рябому, а выиграть время. Во что бы то ни стало нужно выпроводить незваных гостей, посоветоваться кое с кем в Ильялы и уж потом принимать окончательное решение.
— Я не могу здесь задерживаться, — после долгого молчания сказал рябой. — но ты, бахши, помни: хан не любит ослушников.
— Ватыр, передай хану, что я спою ему. Обязательно спою…
Ёлбарс-рябой неторопливо стал перетягивать лицо платком. Берды-шакал, весь вечер хранивший подобострастное молчание, засуетился, вскочил, стал бегать вокруг рябого, тряся лохмотьями своего нищенского одеяния.
Бахши вышел за порог проводить «гостей». Тьма стояла кромешная, моросил мелкий, нудный дождь.
— О том, что я был у тебя, никому не слова, — садясь на коня, сказал вполголоса рябой. — А сболтнёшь… Вместе с языком оттяпаю голову…
Всадники растворились в сыром, липком мраке ненастной ночи.
Ёлбарс-рябой своим приездом словно бросил камень в хауз: взбаламутил чистую воду. Проводив «гостей», бахши вернулся в дом. Уронив голову в ладони, погрузился в размышления. Он пытался разобраться в происходящем. С точки зрения народного обычая бахши был прав. В то время, когда у Сапара-гиджакиста траур, он не должен петь. Горе близкого — и его горе. Но разве Джунаид-хан посчитается с обычаем? Разве способен он понять всё то, что творится сейчас на душе у бахши?
Кто-то из домашних тихо вошёл в комнату и поставил перед ним еду.
— Унесите! Унесите сейчас же! — закричал вдруг Чувал-бахши.
Кажется, он впервые в жизни повысил голос на близких; он понял вдруг, что, отказавшись ехать с рябым, он, в сущности, собственной рукой подписал себе смертный приговор. И не только себе, Джунаид не пощадит ни его стариков, ни детей.
Бахши почудилось, что под кошмой, на которой он сидел, что-то шевельнулось. «Змея!» — молнией пронеслось в мозгу. Он вскочил, отпрянул в сторону, но тут же понял, что в доме, да ещё в это время года, никакой змеи быть не может. Однако сесть на прежнее место не решился, а, нахлобучив до самых бровей папаху, поспешно вышел на улицу.
Сырая, тёмная ночь приняла его в свои цепкие, холодные объятия. Не видя ничего, бахши шагал наугад, но дорога ему была хорошо знакома, и поэтому он вскоре оказался у цели.
В доме Сапара-гиджакиста чуть теплился огонёк самодельной керосиновой лампы. Вокруг неё в глубоком, печальном молчании сидели несколько мужчин. В неверном, слабом свете бахши не разобрал их лиц и, кроме хозяина, никого не узнал.
Но вошедшего узнали все. Сапар, сообразив мгновенно, что бахши наведался неспроста, поднялся ему-навстречу:
— Проходи, бахши-ага…
Другие тоже привстали, потеснились, пропуская гостя в глубину комнаты на почётное место.
Бахши молча опустился на кошму, сели и все остальные.
— Люди, вы знаете, что в жизни мне ничего не давалось легко, — сказал он. — Всё, что есть у меня, — и землю, и воду — я приобрёл честным трудом. Вот этими руками. И не сегодня-завтра я могу лишиться всего этого. Даже жизни. Зовёт к себе Джунаид. Как быть?
Сидевший справа от него пожилой человек с густыми кустистыми бровями сдвинул на лоб папаху, почесал затылок и заговорил глухим простуженным басом:
— От своей судьбы, конечно, не уйдёшь, бахши. Но наша судьба в наших руках. Твой голос нужен людям, и мы защитим тебя. Нужно сообща искать выход. Сапар, а не знаешь ли ты кого-нибудь в округе, кто хотя бы чуть-чуть играл на гиджаке?
— Знаю, — задумчиво проговорил Сапар, который сидел у потухшего очага и что-то чертил прутиком на синевато-сизой саксаульной золе. Все обернулись в его сторону.
— Кто он?
— Я!
— Не-ет, — возразил аксакал. — Нужен человек, который смог бы поехать с бахши.
— Я и поеду.
— Но ведь у тебя, Сапар, такое…
— Умершего не воскресить, — голос Сапара зазвучал твёрдо, уверенно. — Лучший памятник усопшим — борьба живых за жизнь. Я не оставлю тебя, Махтумкули-ага, в беде. Я хоть сейчас готов в путь.
Он обвёл взглядом всех сидящих:
— А в случае чего — наши люди отомстят Джунаиду за нас.
— Спасибо, спасибо тебе, Сапар-джан… — прерывающимся голосом сказал Чувал-бахши.
Мглистым, сырым утром следующего дня Чувал-бахши и Сапар, оседлав лошадей, двинулись в путь. Но не в Дамлы, а в Ильялы.
— Поговорим с Рейимовым, — предложил бахши. — Может быть, он что-нибудь посоветует.
В ревкоме путники никого, кроме дежурного, не застали, — было ещё слишком рано. Терять время им было нельзя, и они отправились к председателю ревкома домой.
