Наконец днем 23 января близ Нордкина вахтенный командир Питерский, подняв перископ, возбужденно доложил:

— Большой транспорт в охранении двух сторожевиков!

Началась атака. С двенадцати кабельтовых пошел четырехторпедный залп. Через полторы минуты все мы явственно услышали два сильных взрыва.

— Привсплывай, командир, посмотрим на нашу работу, — сказал я Малышеву. Но едва тот поднял перископ и сквозь мерцающие линзы увидел неподвижную восьмитысячетонную махину, накренившуюся, окутанную паром, как два страшных взрыва сотрясли лодку.

Погас свет, посыпались пробковая крошка, кусочки краски и стекло разбившихся лампочек. Казалось, неодолимая сила раздирает лодку на части. Горизонтальные рули заклинило. И все мы вдруг почувствовали себя как в скоростном лифте во время спуска — лодка потеряла плавучесть и на восьмидесятипятиметровой глубине ткнулась в грунт. Впечатление было таким, словно получено прямое попадание в районе центрального поста. Вдобавок ко всему прозвучал тревожный доклад:

[111]

— В дизельном вода!

Не скрою, в эти долгие и страшные мгновения у меня мелькнула мысль: «Ну все, конец». Да и у меня ли одного? Никому из нас еще не приходилось испытывать бомбежки такой силы и точности. Но воля и стойкость людей имели достаточную закалку. Никто не поддался панике. Говорить о том, что никто не покинул своих мест, — излишне. Ведь с лодки «никуда не убежишь, не спрячешься от общей гибели, если она подстережет подводный корабль. Паника, гипноз ужаса могут проявиться здесь в потере самообладания — в беспорядочных, неправильных действиях или в полной пассивности, в неспособности выполнить приказ командира.

Но, повторяю, ничего этого не произошло. Дизелисты загерметизировали отсек, чтобы вода, если ее поступление примет угрожающие размеры, не распространилась по всему кораблю и не лишила его возможности всплыть. Они быстро нашли повреждение во фланце водяной магистрали и устранила его. Вода перестала поступать внутрь лодки.

Когда лодка коснулась грунта, положение уже не казалось мне таким безнадежным. Размер опасности был не столь велик, как почудилось вначале. Решение пришло тут же: остаться на грунте и затаиться. Это пока самый резонный выход. Для того чтобы подвсплыть с грунта, пришлось бы турбонасосом откачивать воду из уравнительной цистерны. Вражеские акустики сказали бы нам за это спасибо. Лучше замолчать, замереть.

Отдаю приказание, чтобы выключили все приборы и механизмы, вплоть до гирокомпаса.

А бомбы продолжают рваться близко. Неужели потек соляр и мы показываем врагу свое место радужными пятнами на поверхности?! После таких взрывов это не исключено. Если будет так продолжаться, придется искать какой-то другой выход. Торопливо обдумываю возможные варианты дальнейших действий.

Питерский тем временем, стоя за прокладочным столиком, вынимает из коробка спички — по одной после каждого взрыва.

К счастью, после пятнадцатой спички взрывы стали оползать в сторону. Что это, случайность?

— Штурман, здесь есть течение? — спрашиваю Питерского.

[112]

— Согласно лоции — узла полтора-два, — докладывает тот.

Обстановка проясняется. Значит, действительно из какой-то топливной цистерны просачивается соляр, но, пока он поднимается на поверхность, течение относит его в сторону. А противник этого не учитывает и бомбит прямо по пятнам. Что ж, нам это на руку. На душе становится легче.

Наблюдаю за людьми. Держатся они прекрасно. Подтянут, спокоен рулевой Камкин. На лице — выражение полнейшей готовности выполнить любой приказ. А ведь он совсем молодой подводник — призвали его на флот уже с началом войны. Правда, за плечами у него мореходное училище, и он умеет делать много больше того, что входит в круг обязанностей обычного рулевого. Камкин помогает штурману в ведении прокладки, определяет место корабля навигационным путем и по светилам. Забегая вперед, скажу, что вскоре он стал штурманом лодки, получил лейтенантское звание. А сейчас он держит свой экзамен на подводника, и держит вполне успешно.

Так же как и Камкин, внешне ничем не выдают своего волнения старшины Волков, Чернобай, Букин да, пожалуй, и все остальные морями. Хороший подобрался народ на «четыреста двадцать второй»!

Истек третий час нашего лежания на грунте. Питерский уже израсходовал весь свой спичечный коробок. Но и взрывы удалились, они звучат совсем глухо. Наконец все стихает. Гидроакустик не слышит шума винтов. Видно, немцы решили, что прикончили нас, и ушли. Теперь можно и всплыть.

На поверхности действительно никого не оказалось. После всплытия стала ясна действительная картина повреждений, полученных лодкой. Оказалось, что первая серия неприятельских бомб разрушила междубортную булевую цистерну, в которой находилось четырнадцать тонн соляра. В этом же месте была обнаружена здоровая вмятина в прочном корпусе. Наше счастье, что прочный корпус выдержал, иначе мы могли бы навсегда остаться на грунте.

Настроение у всех прямо-таки чудесное. Смех, шутки не смолкают. Это естественная реакция людей на пережитое. Долго сдерживаемое возбуждение прорывается

[113]

наружу в веселье, снимая непомерную «нагрузку с нервов. После страшной передряги жизнь кажется вдвойне прекрасной. Одержанная победа приумножает оптимизм. Корабельные редакторы готовят остроумный, жизнерадостный боевой листок.

…И снова ходим мы вдоль берега, вдоль дымящихся фиордов. Слабый юго-западный ветер нагнетает над сушей мороз. А в море температура выше нуля. Погода ясная. Ночью вовсю светит луна, полыхают полярные сияния. Это делает наши ночные надводные плавания особенно напряженными. Экзотическая красота обращается к нам своим будничным лицом. Ведь если противник появится в темной части горизонта, а мы окажемся в светлой, он может начать атаку раньше, чем мы его заметим.

Почти так и получилось в ночь на 27 января. Правда, мы первыми заметили силуэты вражеских кораблей и начали выходить на них в атаку, не погружаясь. Но блеск северного сияния и лунная дорожка, на которой очутилась лодка, помогли врагу. Фашистский миноносец открыл артиллерийский огонь и бросился на нас, прежде чем мы успели лечь на боевой курс.

Едва мы погрузились, как три взрыва сотрясли лодку. В половине отсеков полопались лампочки. Опять летела краска, гас свет, но все это было гораздо менее грозным и страшным, чем в первый раз. Три следующих бомбы упали дальше и вреда лодке не причинили. Через полчаса миноносец прекратил преследование, и, спокойно всплыв, мы сообщили в главную базу о месте, времени и курсе упущенного конвоя. Он шел на восток, и мы рассчитывали, что на него сумеют навести лодки, находящиеся на ближних позициях. Так оно и получилось — наше донесение помогло Старикову: «М-171» успешно атаковала конвой.

Ночью мы зарядили батареи и исправили левый дизель, который начал хандрить после всего пережитого нашей «щукой». Утром на вахту заступил помощник командира Георгий Коваленко. Это был отлично подготовленный старпом, вполне заслуживающий выдвижения в командиры. Он и обнаружил в одиннадцатом часу два транспорта в охранении нескольких миноносцев и сторожевиков — точно определить их количество мешала скверная видимость.

[114]

Когда мы с командиром (вбежали в центральный пост, Коваленко уже начал выводить лодку в атаку по головному транспорту тысяч на шесть тонн водоизмещением. Судно просматривалось хорошо, и мы (выпустили по нему две торпеды. Залп оказался жидковатым — третья торпеда не вышла из-за неисправности аппарата, возникшей в момент его приготовления к выстрелу.

Одиночный взрыв, последовавший через полторы минуты после залпа, возвестил об успехе. Но когда мы решили посмотреть на результаты атаки, то увидели миноносец, полным ходом идущий на лодку. Он уже настолько приблизился к нам, что не вписывался в окуляр перископа.

Спасаясь от тарана, мы ушли на глубину, так и не увидев, что стало с транспортом. Снова посыпались на нас глубинные бомбы. Три из них довольно чувствительно тряхнули лодку, остальные шесть упали далеко. От преследования мы избавились минут через двадцать.