Я понимать этот факт иначе не могу. Почему это только про стая ассоциация, как то обыкновенно принимают психологи, а отнюдь не акт понимания, догадливости, хотя бы и элементар ных, мне остается неясным.

Другой пример беру из книги В. Келлера («Intelligenzprufun gen an Menschenaffen») тоже относительно собаки. Собака нахо дится в большой клетке, расположенной на открытом простран стве. Две противоположные стенки клетки сплошные, через которые ничего не видно. Из других двух противоположных стенок одна решетчатая, через которую видно свободное про странство, другая имеет открытую дверь. Собака стоит в клетке перед решеткой, а вдали от нее перед клеткой кладется кусок мяса. Как только собака видит это, она поворачивается назад, проходит в дверь, огибает клетку и забирает мясо. Но если мясо лежит совсем около решетки, то собака тщетно толчется около решетки, стараясь достать мясо через решетку, а дверью не пользуется. Что это значит? Келлер не пробует решать этот во прос. С условными рефлексами в руках мы легко понимаем дело. Близлежащее мясо сильно раздражает запаховый центр собаки, и этот центр по закону отрицательной индукции сильно тормо зит остальные анализаторы, остальные отделы полушарий, и таким образом следы двери и обходного пути остаются затормо женными, т.е. собака, выражаясь субъективно, временно поза бывает о них. В первом случае, в отсутствие сильного запахового раздражения, эти следы остаются мало или совсем незатормо женными и ведут собаку более верно к цели. Во всяком случае такое понимание дела вполне подлежит и заслуживает дальней шей точной экспериментальной проверки. В случае подтверж дения его опыт воспроизводил бы механизм нашей задумчиво сти, сильного сосредоточения мысли на чем-нибудь, когда мы не видим и не слышим, что происходит перед нами, или, — что то же, — воспроизводил бы механизм так называемого ослепления под влиянием страсти.

Я уверен, что при настойчивом экспериментировании многие другие и более сложные случаи поведения животного и челове ка также оказались бы понятными с точки зрения многих уста новленных правил высшей нервной деятельности.

Второй пункт, на котором я остановлюсь, касается вопроса о значении цели и намерения в психологических исследованиях. Мне кажется, что на этом пункте происходит постоянное смешение разных вещей.

Перед нами грандиозный факт развития природы от первона чального состояния в виде туманности в бесконечном простран стве до человеческого существа на нашей планете, в виде, грубо говоря, фаз: солнечные системы, планетная система, мертвая и живая часть земной природы.

На живом веществе мы особенно ярко видим фазы развития в виде филогенеза и онтогенеза. Мы еще не знаем и, вероятно, еще долго не будем знать ни общего закона развития, ни всех его последовательных фаз. Но, видя его проявления, мы антропомор фически, субъективно, как вообще, так и на отдельных фазах, заменяем знание закона словами «цель», «намерение», т.е. по вторяем только факт, ничего не прибавляя к его настоящему знанию. При истинном же изучении отдельных систем природы, до человека включительно, из которых она состоит, все сводится лишь на констатирование как внутренних, так и внешних условий существования этих систем, иначе говоря, на изучение их механизма; и втискивание в это исследование идеи цели во обще и есть смешение разных вещей и помеха доступному нам сейчас плодотворному исследованию. Идея возможной цели при изучении каждой системы может служить только как пособие, как прием научного воображения ради постановки новых воп росов и всяческого варьирования экспериментов, как и в случае знакомства с неизвестной нам машиной, поделкой человеческих рук, а не как окончательная цель.

С данным пунктом естественно связывается следующий воп рос — о свободе воли. Вопрос, конечно, высочайшей жизненной важности. Но мне кажется, есть возможность обсуждения его одновременно строго научно (в рамках современного точного естествознания) и вместе не противореча общечеловеческому ощущению и не внося путаницы в жизненную постановку его.

Человек есть, конечно, система (грубее говоря — машина), как и всякая другая в природе, подчиняющаяся неизбежным и единым для всей природы законам; но система, в горизонте на шего современного научного видения единственная по высочай шему саморегулированию. Разнообразно саморегулирующиеся машины мы уже достаточно знаем между изделиями человече ских рук. С этой точки зрения метод изучения системычелове ка тот же, как и всякой другой системы: разложение на части, изучение значения каждой части, изучение связи частей, изучение соотношения с окружающей средой и в конце концов пони мание на основании всего этого ее общей работы и управление ею, если это в средствах человека. Но наша система в высочай шей степени саморегулирующаяся, сама себя поддерживающая, восстановляющая, поправляющая и даже совершенствующая. Главнейшее, сильнейшее и постоянно остающееся впечатление от изучения высшей нервной деятельности нашим методом — это чрезвычайная пластичность этой деятельности, ее огромные воз можности: ничто не остается неподвижным, неподатливым, а все всегда может быть достигнуто, изменяться к лучшему, лишь бы были осуществлены соответствующие условия.

Система (машина) и человек со всеми его идеалами, стремле ниями и достижениями — какое, казалось бы на первый взгляд, ужасающе дисгармоническое сопоставление! Но так ли это? И с развитой точки зрения разве человек не верх природы, не выс шее олицетворение ресурсов беспредельной природы, не осуще ствление ее могучих, еще неизведанных законов! Разве это не может поддерживать достоинство человека, наполнять его выс шим удовлетворением?! А жизненно остается все то же, что и при идее о свободе воли с ее личной, общественной и государствен ной ответственностью: во мне остается возможность, а отсюда и обязанность для меня, знать себя и постоянно, пользуясь этим знанием, держать себя на высоте моих средств. Разве обществен ные и государственные обязанности и требования — не условия, которые предъявляются к моей системе и должны в ней произ водить соответствующие реакции в интересах целостности и усовершенствования системы?!

<1932>

Милостивые государи и многоуважаемые товарищи!

Мне принадлежит вступительное слово, т.е. общий очерк личности чествуемого лица. Следует признаться, что я присту паю к нему не без волнения.

За Иваном Михайловичем и у нас и за границей признано название «отца физиологии». И такая оценка его совершенно точна. Это верно: он начал русскую физиологию, будучи знаком с нею и практически, т.е. работал по физиологии. Он первый создал физиологическую лабораторию, сам в ней всю жизнь ра ботал и создал целый ряд школ: здесь, в Петербурге, — две, в Одессе и в Москве.

Как он начал свои работы по физиологии? Вы понимаете, что начинать и продолжать — две разные вещи. Это, я бы сказал, если бы, например, написать отличную копию. Понятно, что дл инициативы требуются исключительные способности. У него они и были. Он обладал чрезвычайно сильным и трезвым умом, об ращенным в действительность, ориентировавшимся и утвердив шимся в действительности, а не блуждающим в разных словес ных комбинациях. Этот ум замечателен уже и тем, что, когда он из России, где не было никакой физиологии, явился как бы уче ником за границу, он, однако, работал над своей темой. И все важнейшие его работы целиком из его головы. Значит, за гра ницей он пользовался только лабораторной обстановкой и мето дами (а методы каждый сам выдумывает).

Таким образом, в лице Ивана Михайловича мы имеем выда ющегося физиолога. О работе его и его учеников будут сделаны специальные доклады. А я со своей стороны должен сказать, мало того, что он был выдающийся физиолог, он имел, помое му, право на помещение его в «маленький» разряд творцов физиологов, законодателей науки, от которых вышли идеи, те идеи, которые определили работу длинного ряда поколений сле дующих за ним работников науки.