К концу третьего месяца своей новой деятельности Остап Васильевич запросил себе еще помощника и вдобавок подводу с хорошей лошадью. Имя его к тому времени в конторе Главвторчермета уже приобрело вес. Крышкина ставили в пример за инициативу и находчивость. Крышкин был на Доске почета и каждый месяц получал по приказу вознаграждения. И потому, понятно, просьба его была сразу, как говорят, уважена.

А помощник нужен был Остапу Васильевичу до зарезу. В деятельной голове его уже давно созрела новая идея, осуществить которую одному было бы трудно. Как-то — это было еще в те дни, когда Крышкин скучал в глухом переулке, — он решил изучить городские резервы металлолома и отправился бродить по окраинам. Попал в район большой группы заводов и был поражен тем, что увидел. Справа от завода на пустыре лежали целые горы всевозможного промышленного лома: станины старых станков, колесные пары, вышедшие из строя автомоторы, куски рельсов, стружка, глыбы металла из вагранок. Какие-то люди здесь постоянно копошились, нагружая этим добром автомашины. Остап Васильевич поинтересовался, что означает виденное им.

— А то и означает, что хлам перебираем, — неохотно отвечал ему шофер в замасленной спецовке.

Этот ответ Крышкина не устраивал.

— Разве это хлам? — вызывая на дальнейший разговор, спросил он.

— Хлам останется на пустыре, когда отсортируем. Нужное сдадим на базы, там разделают всё под габарит, а потом габарит нам продадут на переплавку. Понял?

— Так-так, — кивал головой Остап Васильевич. Бытовой лом, который он собирал, стоит гроши. Нужны сотни кастрюль и сковородок для того, чтобы набрать их на тонну. А здесь одна станина стоит месячной работы киоскера. Это уже капитал. И горы лежавших перед Крышкиным заводских отходов вдруг загорелись в его глазах золотистым блеском.

Крышкин представился и, как будто бы в шутку, сказал, без нужды поправляя свою соломенную шляпу:

— Может, подбросишь мне в ларек машину, вторую — не обижу…

Парень почесал за ухом, усмехнулся:

— Что ж, оно, пожалуй, можно. Только с премиальными.

А на следующий день Остап Васильевич огорошил всех сборщиков и киоскеров: в один присест сдал пять тонн четыреста двадцать килограммов лома, заработав на этой операции семьсот с лишним рублей.

Это был, так сказать, только начальный эксперимент. Крышкин снова несколько раз появлялся на пустыре, успел обзавестись здесь приятелями среди шоферов и грузчиков.

— Сколько надо, столько будем подвозить, всё равно на переплавку пойдет, — казалось, по-простецки говорили они.

Но Остап Васильевич хорошо понимал и их услужливость, еще лучше понимал и свои интересы. Его смущало одно обстоятельство: возить постоянно лом в ларек — значит, выкладывать из своего кармана на транспорт. Это не устраивало его. Лучше бы избежать ненужных транспортных расходов. Но как это сделать? У него родилась еще одна блестящая идея: он, Остап Крышкин, берет себе одного помощника и открывает еще один киоск. И киоск этот будет прямо на пустыре.

Задумано — сделано. И вот уже два месяца как Остап Васильевич отправляет на базу десятки тонн промышленного лома Но только в накладных станины старых станков он называет чайниками и самоварами, стружку — примусами и керосинками, колесные пары — секциями старой отопительной системы из домоуправлений. Заведующий базой, принимая лом, знает об этих удивительных превращениях и только улыбается:

— Хитер, разбойник, хитер…

Конечно, Остап Васильевич хорошо понимал, что, сбывая промышленный лом за бытовой, он, мягко выражаясь, прокладывал себе дорогу к скамье подсудимых. Но оправдания в таких случаях всегда находятся. Имел его и Крышкин.

— Я не продаю лом на сторону. Он всё равно пойдет на переплавку. Велика разница, кто его заготовит, — убеждал он сам себя, и продолжал отгружать машины с пустыря.

Как-то в самый разгар погрузочных работ на пустыре появилась секретарь управляющего и сообщила чуть ли не шепотом:

— Вас срочно вызывает сам Максим Максимович.

Крышкин слыхал от других, что их управляющий бывает резок и даже груб, когда обнаруживает хоть малейшие недоделки, связанные с выполнением производственного плана.

— Кажется, попал, не умею вовремя остановиться, — досадуя на себя, подумал он и отправился на прием.

В приемной Остап Васильевич сперва долго вытирал ноги о коврик, лежавший у красных дверей кабинета, потом тщательно пригладил ладонями пробор темных лоснящихся волос и осторожно приоткрыл дверь.

— Входите, входите, что вы там топчетесь? — встретил его резкий голос, услышав который, секретарь взялась рукой за щеку и, раскачивая головой, проговорила:

— Кажется, попадет…

Максим Максимович Лапотков в этот момент пил чай вприкуску и старательно колол кусочками неподдававшийся сахар. Это был еще совсем молодой человек, но давно располневший и облысевший. Овал его лица, фигура, движения были мягкими, но требовавшими к себе внимания и уважения. Говорил он неторопливо, давая понять слушателям или собеседникам, что слов на ветер не бросает, что мысли его — это мысли главы управления.

— А, Остап Васильевич, хорошо, хорошо, что вы пришли, — медленно сказал он, отодвигая стакан с чаем и поднимаясь навстречу удивленному Крышкину. Розовые щеки управляющего при этом расплылись в обширную, непомерно затянувшуюся улыбку. Он взял в свои мягкие руки руку Крышкина и, подержав, сказал:

— Ну, и молодец же вы, Остап Васильевич, просто молодец. Садитесь, поговорим.

Оба уселись рядом на диван.

— Так вот, — продолжал Лапотков, — в нашем деле нужна, знаете, светлая голова, смышленая голова. Заводам — им хорошо, они могут выполнять и перевыполнять свои планы. Вы следите за моей мыслью? — неожиданно спросил он и тут же продолжал: — Да, они могут выполнять и перевыполнять. Для этого у них есть кадровые специалисты, у них новая техника, новая технология, разные там, знаете, поточные линии, а что у нас, что у нас, я вас спрашиваю? Ничего. Мы кустари. Наша работа всегда будет покоиться на энергии, настойчивости, инициативе и находчивости. А вашу находчивость — одобряю, весьма одобряю! Утром я подписал специальный приказ. Вы премируетесь, а ваша инициатива будет обсуждаться повсюду в нашей системе, даже в бухгалтерии. Вы следите за моей мыслью?

Лапотков медленно поднялся и, заложив руки за спину, стал ходить по кабинету, о чем-то думая.

— А что, Остап Васильевич, если шире использовать ваш опыт?

Крышкин сперва не понял, о чем шла речь, а управляющий продолжал:

— Я говорю, как вы думаете, как вы смотрите на то, — вы следите за моей мыслью? — да, как вы смотрите на то, что мы по вашему опыту выставим на пустыре еще этак с десяток ларьков? Согласитесь, что план тогда у нас будет по всей системе гарантирован на все двести, а то и триста процентов.

— Совершенно верно, Максим Максимович.

— Значит, вы согласны с моим предложением. Вы ведь патриот нашей системы…

Теперь, когда бальзам на душу Остапа Васильевича был в достаточной мере пролит, мысли его снова пошли в обычном для них направлении.

«Патриот-то патриот, — думал он, — устроите вы там настоящий базар, а что я буду иметь? Потом базар возьмут да еще разгонят». Но он улыбнулся и сказал: — Конечно, Максим Максимович, это блестящая мысль…

Управляющий тут же при Крышкине отдал распоряжение подготовить к перевозке на пустырь десять ларьков. Причем он, как оказалось, заранее разработал план перебазирования, выделил необходимый транспорт, назначил своего первого заместителя ответственным за осуществление блестящей идеи управляющего.

Но уже через неделю все десять ларьков беспорядочно везли обратно, а сам Лапотков сидел весь красный с разбухшим и потным лицом на бюро районного комитета партии. Своими глазами он видел, как дружно и единодушно поднялись руки всех членов бюро, потребовавших объявить ему строгий выговор с предупреждением за «блестящую идею».

Вывезен был с пустыря и ларек его первооткрывателя, Остапа Васильевича Крышкина. Но это не обескуражило славного деятеля системы Главвторчермета. Его тут же осенила новая идея. Прямо с пустыря он перевез и установил свое хозяйство почти под самыми окнами директора завода вторичного алюминия. И, как обычно, ровно в два, к нему и сюда стала приезжать жена с очередной курицей в алюминиевой кастрюле. Отрывая подрумяненную на сливочном масле аппетитную куриную лапу, Остап Васильевич серьезно и наставительно говорил жене: