— Вы кончили институт и начали свою жизнь хорошо, а как вы собираетесь ее закончить?

— Довольно с меня, хватит, надоело! — закричала Ворошкова и бросилась на диван. — Обыскали, описали всё — что вы еще хотите? Преследовать хотите — преследуйте, но денег больше нет никаких, нет! Забрали последние пять тысяч — забирайте, всё забирайте, — доносилось с дивана.

— Я скажу, где деньги, скажу, — неожиданно раздался звонкий, дрожащий, как струна, голос из соседней комнаты. В гостиной появилась бледная, с черными разводами под опухшими глазами дочь Ворошковой. — Не буду больше терпеть, не могу жить дальше в этом разврате, — всё так же продолжала она.

Ворошкова медленно приподнялась и, оставаясь на диване, посмотрела на дочь так, словно впервые ее видела. Нет, это не ее Иринка, маленькая, послушная сластена. Это кто-то другой. Она вдруг вскочила, вцепилась девушке в плечи, закричала:

— Ты с ума сошла! Она с ума сошла, не верьте ни одному слову, она с ума сошла, вы же видите…

— А ты знаешь, что твой сожитель сам показал, где вы спрятали деньги, да сам. Он сказал, что деньги будут мои, если я стану его женой. Знаешь об этом? Нет? Он тебе не говорил?

— Предлагал? Он тебе предлагал? Врешь! Врешь всё!

— Пойдемте, я покажу, где деньги, — девушка сделала решительный шаг.

— Стой! Стой! Не смей! — закричала мать. — Я сама покажу, да, сама, — и она пошла из гостиной.

Рассвет уже подступил. Гасли последние звезды, чуть просматривался блеклый диск луны. Деревья в саду молчаливо темнели, подчеркивая тишину нарождающегося дня.

— Здесь копайте, здесь, — точно отрекаясь от жизни, сказала Ворошкова, остановившись возле ветвистого куста сирени.

Снега кругом не было, но земля еще не оттаяла, не отогрелась и оставалась под легкой коркой льда. Холодков вынул из висевшего на боку чехла охотничий нож и, опустившись на колено, стал разбивать лед. Потом вспомнил виденную при обыске в коридоре лопату, сбегал туда.

Вскоре под кустом образовалась полуметровая яма, на дне которой показался кусок автокамеры.

«Прятали со знанием дела, профессионально!» — усмехнулся про себя следователь. Он оторвал примерзшую к глинистому грунту резину, посмотрел на стоявшую рядом в расстегнутом халате с растрепанными волосами Ворошкову и пошел в гостиную. Тамара Власовна медленно, как побитая, пошла за ним.

— Что здесь? — резко спросил Брагин, когда следователь положил принесенное на стол.

— Увидите сами, я больше ничего не знаю, ничего не знаю, — проговорила, как во сне, Ворошкова. Она подошла к дивану, опустилась рядом с сидевшей дочерью и снова повторила: — Больше я ничего не знаю…

В куске камеры оказался плотно завернутый прямоугольный пакет. Холодков разорвал целлофан, развернул еще лист прочной серой бумаги, и на столе рассыпалась пачка сберегательных книжек, между которыми были переложены туго набитые синие конверты. Стали подсчитывать: восемнадцать сберегательных книжек хранили вклады на триста пятьдесят тысяч рублей, а десять синих конвертов — на тридцать тысяч облигаций трехпроцентного займа.

— Операции, как видно, велись в крупных масштабах, не так ли, Тамара Власовна? — положив руку на стол, спросил Брагин. Но Ворошкова больше не проронила ни слова.

Обыск у остальных компаньонов был произведен еще раньше, при их задержании. Здесь тоже были обнаружены многие ценности, но пути их накопления и теперь всё еще оставались невыясненными. Правда, уже было установлено, что цех получал без наряда, а следовательно, и расходовал без учета различное сырье. Готовая продукция, конечно, при всех условиях требовала труда, оплаты его и какого-то документального оформления. Значит, труд затрачивался, оплачивался и оформлялся. Какими же в таком случае путями?

В поисках ответа на этот вопрос Холодков заинтересовался одним письмом, найденным в рабочем столе Добина при ревизии цеха. Письмо было от неизвестной гражданки Алпатьевой. Она сообщала, что связала пять тысяч сеток, а деньги ей перевели только за три тысячи. Алпатьева допускала, что произошла ошибка при подсчете и просила перевести ей остальные деньги. Холодков вспомнил при этом многие наряды рабочих, в которых упоминались те же сетки.

— Сколько вы сеток плетете в день? — приехав как-то в цех, спросил Холодков пожилого усатого клеевщика.

Тот высоко поднял брови, недоуменно посмотрел на следователя:

— Каких сеток?

— Как каких? — в свою очередь удивился Холодков. — Сеток для резиновых мячей. Они записаны в ваших нарядах.

— А наряды у нас выписываются только в конце месяца, мы их и не видим.

— Значит, никаких сеток вы никогда не плели?

— И никто не плел, спросите любого…

Холодков поговорил и с другими рабочими — ответ был тот же. Вывод напрашивался сам: что-то запутывали в себе эти сетки. А что именно?

Положив в карман письмо Алпатьевой, Холодков поехал по адресу, указанному на конверте. Его приветливо встретила совсем пожилая женщина, назвавшаяся Александрой Степановной.

— Так вы надомница, Александра Степановна? — присаживаясь у стола, спросил Холодков.

— Надомница, правильно. А Добина я знаю полтора года, только редко бывает у меня этот обходительный человек. Приехал, помню, первый раз и спросил, возьмусь ли я вязать сетки для детских резиновых мячей. Работа нетрудная, а оплата — восемь копеек за штуку. Кто же откажется? И соседки мои, старушки, тоже взялись…

— Так сетки для детских резиновых мячей?

— Точно, для них. Деньги, скажу вам, высылали аккуратно, только один раз там какая-то ошибка вышла, да это не в счет, — продолжала Алпатьева, но Холодков дальше уже не слушал ее. Он старался понять, какой смысл во всей этой операции, к чему она затеяна и что дает. Закончив разговор со старушкой, Холодков снова поехал в цех, снова принялся за старые наряды. Еще раз удостоверился — наряды заполнялись администрацией, а рабочие в глаза их не видели. Правда, на обсчеты никто не жаловался, выплачивали столько, сколько каждый заработал, иногда даже с лихвой.

Холодков стал о чем-то догадываться и снова пошел к тому же пожилому усатому клеевщику, с которым начинал разговор о сетках.

— Гаврила Петрович, сколько пар сапог вы сделали в прошлом месяце? — спросил он.

— Сто пар ровно…

— И деньги сполна получили за сто пар?

— Сполна — 350 рублей…

— Хорошо. Теперь посмотрите, что у вас записано в наряде, — и Холодков протянул клеевщику его наряд.

Тот часто замигал глазами:

— Брехня, настоящая брехня, никаких сеток я не плел, — еще не разобравшись, в чем дело, запротестовал он. Но Холодков успокоил его, и они оба стали тянуть за главную нитку этого хитро запутанного клубка.

В наряде было указано, что Елизаров изготовил за месяц пятьдесят пар сапог и тысячу девятьсот сеток для резиновых мячей. Клеевщик и получил сполна за свой труд — триста пятьдесят рублей. А куда девались вторые пятьдесят пар, Елизаров теперь больше не спрашивал. Он знал, что их рыночная стоимость — пять тысяч рублей, цена же одной сетки в магазине — тридцать копеек. Подсчитав, что получилось от этой комбинации с сетками, клеевщик в сердцах плюнул, выругался так, что даже соседи оглянулись, и задергал разборной алюминиевой колодкой, натягивая на нее резину.

— На эти сапоги, товарищ следователь, через всё это самое глазам теперь смотреть не хочется, — уже спокойно, но от души сказал он Холодкову, когда тот покидал цех.

А Холодкова в этот день ожидало еще одно любопытное открытие. Едва он вернулся к себе в кабинет, как в дверь постучали. Вошел неуклюжий застенчивый парень с выбивавшейся из-под кепки прядью белесых волос. Подошел он к столу, сдернул кепку и переступил с ноги на ногу.

— Что скажете? — взглянув на неожиданного посетителя, спросил следователь и углубился в бумаги.