Прежде чем отправляться к начальнику депо — Контенбруку — Константин Сергеевич решил поговорить с кем-либо из оршанцев-железнодорожников, работающих у фашистов: можно ли надеяться на успех.

Остановились на Птушке, который поступил в депо на работу. Птушку все старые рабочие знали и уважали, как мастера механического цеха, и он мог быть в курсе всех разговоров и настроений в депо.

— Птушка-то сам каков? Ведь он остался, не уехал на восток? — спросил у товарищей Заслонов.

— Константин Сергеевич, да ведь Птушка перед самой войной заболел брюшным тифом, — напомнил Алексеев.

— Птушка всегда был советским человеком, — прибавил Норонович.

— Остался он не по своей воле, это верно, — сказал в раздумье Заслонов. — Тогда он был советским человеком — тоже верно. Но тогда и Штукель казался советским человеком, а теперь вот кем оказался.

— Ну, что ж, посмотрим, чем сейчас дышит Иван Иванович.

Сговорились, что Заслонов вместе с Алексеевым сегодня же сходят к Птушке.

Иван Иванович сидел у топившейся печки, когда в комнату кто-то вошел.

Птушка взглянул, — перед ним стоял машинист Толя Алексеев, ездивший на «ФД».

— Здравствуйте, Иван Иванович!

— А, Толя, здорово! — протянул ему руку Птушка. — Откуда ты?

— Из Вязьмы. Попались в окружение…

— Та-ак, садись, механик, грейся, — пододвинул Птушка гостю табурет.

— А там это кто? — смотрел он, не узнавая.

У двери, засунув руки в карманы тужурки, стоял небольшой человек. Кепка была надвинута на глаза и в вечерних сумерках можно было различить только усы и черную бороду.

— Что, не узнаете меня, Иван Иванович? — спросил незнакомец и подошел к печке.

Птушка наконец признал своего бывшего начальника; Заслонов очень изменился: лицо осунулось, опухло, костюм был потрепан.

— Константин Сергеевич, здравствуйте! — оживился Птушка, усаживая Заслонова у печки. — Как вы изменились!

— Да, пока тащились пешком, обносились, обросли бородами. Зашли вот проведать старых товарищей. — Заслонов нарочно сказал не «друзей» или «приятелей», а «товарищей», чтобы посмотреть, как это примет Птушка. Иван Иванович принял, как должное.

— Спасибо, Константин Сергеевич. Очень рад! А как тогда всё из моего цеха вывезли в тыл? Дошло ли?

«Выпытывает, что ли?» — подумал Заслонов и сказал, улыбнувшись:

— Всё, Иван Иванович, вывезли. До последнего болтика. И всё дошло. А фашисты, небось, понавезли всего?

— В механическом я еще не бывал. Я ведь пока вроде чернорабочего, по двору работаю, — смутился Птушка. — Немцы допускают нас лишь к самой грязной работе…

— И давно работаете, Иван Иванович?

— С неделю. А вы что, Константин Сергеевич, думаете делать?

— Придется работать: пить-есть надо…

— Идите в депо. Там люди нужны. Особенно такие. Вы для них — клад: всех знаете и вас все знают. Если вы придете, потянутся старые деповцы, а то полный разброд. Люди не знают, что́ и как делать. Некому организовать…

Заслонов переглянулся с Алексеевым.

— Говорите, будут довольны?

— Еше бы!

— А не заметут, часом, как бывшего советского ТЧ? — улыбнулся Заслонов.

— Кто их знает ! — пожал плечами Птушка. — Думается мне, что нет. Вы ведь беспартийный спец! Я вчера с Маншем о вас говорил. Манш теперь большая шишка — переводчик.

— Ну и что же он? — насторожился Заслонов.

— Хорошо о вас отзывается. Услыхал, что вы вернулись, говорит: «Золотая голова! Вот бы нам такого работника! Начальником русских паровозных бригад».

— Приходите, Константин Сергеевич, будем вместе страдать. Манечка, смотри, кто у нас! — обратился Птушка к жене, которая вошла в комнату с зажженной лампой.

Птушка хотел угостить их жареной картошкой, но они заторопились.

— Спасибо, Иван Иванович, — в другой раз. Надо итти, а то патруль заберет, — отговаривался Алексеев.

— Мы еще придем. Теперь будем видеться, — говорил на прощанье Заслонов.

И они ушли.

— Ну, как вам Птушка? — спросил на улице у Заслонова Алексеев.

— Такой же, как и был.

— Нет. Подавлен.

— Да, напуган всякими страхами. А вот мы покажем, что не так страшен чорт, как его малюют!

С тяжелым, чувством шел в депо Заслонов.

Из окна его тесной комнатушки у Соколовских, сквозь голые ветки куста сирени, росшего в палисаднике, Константин Сергеевич видел железнодорожные пути, вокзал, депо. Казалось, всё было на месте, всё было то же: и это неуклюжее здание вокзала, которому по странной прихоти архитектора хотели придать вид паровоза, и старые, с измазанными мазутом боками, будки у переездов и кирпичное здание депо.

Но и на станции и на путях всё было иное.

Когда-то оживленная, шумная станция теперь была безлюдна и пуста. Пути захламлены. Вместо могучих красавцев «ИС» и «ФД» по тракционным путям[2] бегали приземисто-длинные немецкие паровозы с тендером, напоминающим понтонную лодку. И с путей доносились не многотонные радостные, бодрые голоса советских паровозов, а заунывные, однотонные гудки немецких «52».

Пальцы сами собою сжимались в кулак. Хотелось скорее, скорее что-то делать, чтобы противостоять врагу, бороться с ним, как борется вся страна.

Заслонов шел, не видя ничего от ненависти.

Он быстро прошел через переезд и вошел на территорию депо. Сердце забилось еще учащеннее, — ведь депо было близкое и дорогое.

Деповская территория оказалась неузнаваемой. При советской власти у Заслонова в депо никто не нашел бы ни одного захламленного угла, всюду была чистота и порядок. А теперь — куда ни глянь — кучи мусора и шлака, а на междупутье валяется разный чугунный и железный лом.

«Вот вам и хваленая европейская культура!» — усмехнулся Заслонов, с огорчением глядя на изгаженное оккупантами депо.

Константин Сергеевич уже подходил к складу, когда из нарядческой навстречу ему показалась странная процессия: впереди шел машинист Капустин с помощником Васей Жолудем, а сзади за ними плелся пожилой немец-железнодорожник с винтовкой за плечами. Это паровозная бригада отправлялась под конвоем в очередную поездку.

«Ага, побаиваются! Не доверяют!» — с удовлетворением подумал Константин Сергеевич.

Когда они поровнялись с Заслоновым, Капустин удивленно вскинул брови, — он никак не ожидал такой встречи.

Через минуту Заслонов ступил в знакомый, полутемный, узкий коридор.

Нарядческая нисколько не изменилась: та же невысокая перегородка, в углу та же печь.

Только за перегородкой вместо одного стола дежурного стояло два — друг против друга.

Слева сидел нарядчик — плешивый Штукель, выслуживающийся у фашистов предатель. А справа — начальник немецких паровозных бригад, пожилой немец с худощавым, сморщенным лицом. Глядя на его кислую физиономию, думалось, что у него вечно болит живот.

Заслонов только хотел обратиться к Штукелю, как сбоку раздалось:

— А-а, господин Заслонов!

Сказано было приветливо.

Заслонов обернулся. Перед ним стоял Генрих Манш.

— Здравствуйте, Генрих Густавович!

— Очень рад видеть вас, господин Заслонов. Вы к нам? — склонил голову Манш.

— Да, я хотел бы служить, — ответил Заслонов.

— Пожалуйте рода, посидите, а я доложу господину шефу.

Манш предупредительно распахнул перед Заслоновым дверь в перегородке. Фашист удивленно воззрился: кто это, перед кем так лебезит переводчик? Тем более, что вид у Заслонова был очень простоватый: поношенная, в нескольких местах прожженная тужурка, мятые брюки и видавшие виды сапоги.

Манш усадил Заслонова на стул, что-то шепнул немцу и убежал к шефу.

Штукель делал вид, что не узнает бывшего начальника, — листал бумаги, лежавшие перед ним на столе, а потом встал с места.

Заслонов не смотрел на Штукеля, но почувствовал на себе его взгляд.

Константин Сергеевич сидел, стараясь казаться спокойным. С безразличным видом смотрел в окно на пробегавшие мимо маневровые паровозы.