– Страшно рады? – переспросила Камилла.

– Ну, я буду страшно рад повидать моего сына, – сказал Чарльз, внезапно рассердившись.

– Я не сомневаюсь в твоих чувствах, дорогой, – в голосе Камиллы послышались слезы, – но я сомневаюсь в форме выражения. «Страшно» звучит неуместно, нельзя ли выбросить «страшно»?

– Ты придираешься к грамматике, потому что хочешь отвлечь меня от того гнуснейшего факта, что ты сорок один год держала существование Грэма в секрете. Сорок один год лжи!

Лео подполз к Камилле и положил ей на колени свою большую голову. Камилла машинально принялась искать у него блох.

– Читай дальше, – сказала она. – Обещаю не перебивать.

Но Чарльз еще не остыл.

– Я тебя бесконечно люблю. Но я не стану выслушивать наставления по части английского языка от человека, который сдал только один базовый экзамен.

– Твоя первая жена и того не сдала! – завопила Камилла. – Все ее школьные достижения – это грамота за самую чистенькую морскую свинку.

Из‑за стены раздался крик Тони Тредголда:

– Морские свинки – жуткие засранцы! Их не так‑то просто содержать в чистоте.

Ругаться Чарльз и Камилла продолжили уже на пониженных тонах.

– Я закончил Кембридж! – сказал Чарльз. – У меня диплом!

Камилла высморкалась в уголок кухонного полотенца и сказала:

– Ты пишешь нашему сыну, я не могу не принять участия.

– Что ты хочешь добавить? – спросил Чарльз, занося ручку над новым листом писчей бумаги.

– Дорогой Грэм, – принялась диктовать Камилла. – Так горько было узнать о кончине твоих приемных родителей. Было бы славно встретиться с тобой, если ты сможешь к нам подъехать.

– «Подъехать!» – фыркнул Чарльз. – Будто он чертов таксист.

– А может, он и есть таксист, почем ты знаешь.

Камилла еще не забыла замечание о базовом экзамене. «Да стоило мне только захотеть, я бы легко поступила в университет», – ожесточенно подумала она. Но тусоваться с толпой гомонливых студентов – это совсем не ее стиль. Ни в Кембридже, ни в Оксфорде не держали конюшен и не практиковали охоту.

– Ладно, просто напиши ему, чтобы обратился за разовым пропуском, – сказала Камилла. – Я иду спать. Тоска! Фредди!

Она вышла из комнаты, не поцеловав Чарльза, но тот догнал жену на лестнице.

– Не будем ссориться, дорогая. Не позволим этому Грэму встать между нами.

По пятам за Камиллой Чарльз проследовал в спальню, где их ждала хорошо утоптанная тропа к прощению и примирению.

Когда их неистовое единение завершилось и Чарльз с Камиллой лежали в посткоитальной эйфории, собаки выползли из‑под кровати и Фредди проворчал:

– Я уж думал, он никогда не остановится.

– Так неловко, – подвизгнула Тоска.

– Кстати, эм – м… насчет секса… – продолжал Фредди. – За – За скоро придет в охоту. Ты не против, если я…

– Нет! – огрызнулась Тоска. – Покрой эту сучку увидишь, я и не почешусь.

– Я не моносучен. Тоска, – сказал Фредди. – Но по крайней мере, я тебя не обманываю.

Тоска отвернулась и пошла скрести дверь. Камилла отлепилась от Чарльза, встала с постели и отворила. Тоска сбежала по лестнице и легла под кухонным столом рядом с Лео.

– Я его бросила, – проскулила она.

Лео лизнул ее в морду:

– Это точно, птичка? А то все какие‑то дерганые из‑за канители с этим Грэмом.

– Нет, Лео, все точно, – сказала Тоска. – Он слишком уж часто тычет мне в лицо свой блудливый нос.

Лео прижал свой нос к Тоскиному и пропыхтел:

– И тебе все рано, что я дворняжка?

«Фу! До чего же вонючая у него пасть, – подумала Тоска, – придется с этим что‑то делать». Их отношения не длились и минуты, а она уже пыталась что‑то в нем изменить.

Утром Камилла с удивлением обнаружила Лео и Тоску на кухне, тесно прижавшихся друг к дружке. Перешагивая через них, она спросила:

– И давно вы такие приятели?

– Мы не приятели, а любовники! – гавкнул Лео.

Следом за Камиллой к завтраку спустился Фредди, увидел Лео с Тоской и набросился на соперника, норовя вцепиться ему в горло.

– Ты, вшивая дворняжка, это моя сука!

Чарльз спустился выяснить причину переполоха и занял сторону Лео, назвав Камиллиного любимца Фредди «гадкой шавкой».

– Бедняжка Фредди только что получил от ворот поворот, – вступилась Камилла. – Вот он и расстроился.

Через стену загавкал Кинг, овчарка Тред– голдов:

– Молоток, Лео! Вставь ей и за меня разок.

Уходя с контрольного пункта, Дуэйн подкрутил камеры, нацеленные на дом Чарльза и Камиллы. Ему хотелось обсудить с Чарльзом «Сердце охотника», не опасаясь, что товарищи станут потешаться над ним и обзывать долбаным клоуном.

Шагая по поселку, Дуэйн рассматривал его обитателей глазами бушмена из Калахари. Среди них встречались дикари, способные броситься на человека и повалить его на песок, а встречались и просто бродячие собаки, которые, завидев Дуэйна, жались к стенке. И снова он оказался у дома Пэрис Баттеруорт. Через окно гостиной можно было разглядеть, что Пэрис с Полтинником смотрят по телевизору «Баламори»[36].

Пэрис удивилась, увидев его на пороге.

– Что‑то стряслось с мамусей? – спросила она.

Грубее, чем хотел, Дуэйн ответил:

– Я не в курсе. Я зашел проверить ваш жетон.

– Он на месте. Хотите знать еще чего– нибудь?

Дуэйну хотелось иного – поцеловать ее надутые губки, распустить собранные в хвост волосы. Бедра у нее, отметил Дуэйн, тоньше, чем его руки.

– Мне нужно убедиться, что он в порядке.

– Входите, но вам придется снять ботинки. У меня светлый палас.

Сама Пэрис была в тапочках с правдоподобными до оторопи кошачьими мордами. Кошачьи глаза искрились, а усы подрагивали, когда Пэрис мягко ступала по светлому ковру, направляясь в гостиную.

Полтинник сидел в прогулочной коляске и зачарованно наблюдал, как на экране констебль Слива поднимается в гору на велосипеде. Комната была чистая и неуютно – опрятная, игрушки Полтинника хранились на полках в стенной нише прямо в коробках из магазина. Пэрис и Дуэйн сели на диван напротив друг друга.

– Вам не положено оставаться со мной наедине, это ведь переулок Шлюх, – сказала Пэрис.

– Мы не одни, – возразил Дуэйн. – Он ведь тоже здесь, а. Полтинник?

Полтинник не отозвался, таращась в телевизор.

– Любит телик смотреть, – заметил Дуэйн.

– Угу, – кивнула Пэрис и гордо добавила: – Все рекламы знает.

– Он такого же цвета, как я. Его отец был черным?

– Да, его папа – Карлтон Уильямс. Знаете его?

– Нет.

– Как нет?! – воскликнула Пэрис. – Вы должны его знать!

– Только потому, что я черный, я не обязан знать всех чернокожих в поселке.

Они посмотрели друг на друга и быстро отвели глаза. Дуэйн подумал, что наконец– то увидел лицо сердечком. Пэрис могла бы сниматься для открыток к святому Валентину.

– То стихотворение, что вы написали… – сказал он.

Пэрис опустила глаза.

– Да?

– Его написала Элизабет Баррет Браунинг, верно?

– Как вы узнали? – удивилась девушка.

– Я полицейский, – ответил Дуэйн. – Мне положено все знать. Ну так что, посмотрим жетон?

Пэрис стряхнула тапок – кошку и протянула Дуэйну тонкую бледную ногу. Дуэйн принял босую ступню, взяв за пятку. Он рассматривал голубоватые вены, оплетавшие ногу, словно линии на выцветшей дорожной карте. Ногти Пэрис выкрасила в перламутрово – розовый. Дуэйн осторожно повернул металлический жетон на ее щиколотке.

– Я тоже написала несколько стихов, – сказала Пэрис. – Но они говеные.

– Уверен, что нет, – возразил Дуэйн.

– Да правда говеные. На нормальные у меня времени нет. Вон с ним сплошные хлопоты, а он такой нытик, коли на него находит. Элизабет Баррет Браунинг хорошо было, лежи себе на софе, хворай в охотку да с собачкой играйся.

– Вы писали про нее реферат в школе, да?