Чарльз утопил маленький споудовский молочник в мыльной пене и процедил сквозь зубы:

– У меня своя система мытья посуды, и мне нельзя отвлекаться. Почему бы тебе не растоптать эту пакость, к которой ты присосалась, и не открыть дверь? Дорогая.

В дверь опять зазвонили.

Камилла сказала, уже со слезой в голосе:

– Чарли, моя сига – это дико важно. Перед свадьбой ты согласился, что я стану выкуривать пять штук в день и в эти моменты никто не будет меня отрывать.

Яростно натирая идеально чистый молочник, Чарльз отчеканил:

– А еще мы договорились вместе делать домашнюю работу, но ты наплевала на этот уговор с высокой колокольни.

На лице Камиллы мелькнула гримаса обиды, и Чарльз закончил примирительным тоном:

– Ты у меня такая ленивица, дорогая.

Булыжной дорожкой Камилла прошла в дальний конец узенького, старательно вылизанного садика – к клетке с курами. Остановившись возле сетки, она принялась наблюдать, как Экклз и Мориарти клюют друг дружку с небрежной жестокостью деток, запихнутых на заднее сиденье семейного авто.

Кур она недолюбливала. Ей не нравились их кожистые шеи и дурацкие клички, пустые глаза, острые клювы и цепкие когти. И жаль было времени и денег, которые Чарльз тратил на них. Неблагодарные ублюдки в перьях, вот кем считала Камилла кур. Ей осточертело каждое утро бороться с горечью поражения, накатывавшей на Чарльза после традиционного визита к куриной клетке и столь же традиционного возвращения с пустой корзинкой.

Собаки Камиллы, Фредди и Тоска, счастливые родители двух пометов, выскочили из дому на кривеньких джек – рассел – терьеровых ножках. У клетки они присоединились к хозяйке.

– Вы неблагодарные свиньи, – сообщила Камилла курам. – Он с вами так возится, а вы ему несчастное яичко снести не можете.

Это дико несправедливо, мы ведь бедны как церковные мыши.

Камилла в последний раз затянулась и рассеянно пропихнула горящий окурок в сетку. Мигом подскочившая Экклз подхватила окурок и, взметнув облако перьев, вспорхнула на крышу куриного домика. Камилла рассмеялась: со свисающей сигаретой Экклз смахивала на Лорен Бэколл.

Чарльз на кухне услыхал ее смех и облегченно улыбнулся. Камилла не умела обижаться – не в пример его первой жене, которая дулась на него… ну, годами. Он зашагал по дорожке, на ходу вытирая руки посудным полотенцем. Все‑таки он был слишком жесток с женой: еще совсем недавно она во всем полагалась на слуг, тогда как он сам обслуживает себя вот уже тринадцать лет изгнания.

Пока Чарльз не обнаружил (через несколько секунд), что его драгоценная клуша наслаждается после обеда китайской подделкой под сверхлегкий «Силк кат», Камилла успела подумать, что когда‑нибудь будет до истерики смеяться, вспоминая этот случай, но вот сейчас ей придется туго. Чарльз собрался было обнять жену и остолбенел: Экклз явно курила сигарету, а за грядкой поздней капусты сидела лиса, уставившись на принца без намека на смущение.

Фредди и Тоска припали к земле у ног хозяйки; Камилла никогда не видела лису так близко, живую – уж точно. Мертвых лис.

порванных в клочки, она перевидала море. Какой дико прекрасный зверь, подумала Камилла. Лиса поднялась, криво усмехнулась, развернулась, потрусила в угол сада и исчезла.

На парадном крыльце, быстро теряя терпение, дожидалась королева. Ее мучила зубная боль; она пришла узнать, не осталось ли в гомеопатической аптечке Чарльза немного гвоздичного масла. Королеву сопровождали два ее коркса (помесь корги и таксы): Сьюзен, которую королева унаследовала от матери, и Гаррис, сын Гарриса Первого, того, что тринадцать лет назад вместе с королевой в мебельном фургоне прибыл в переулок Ад.

– Просто бесит, – сказала королева Гаррису. – Почему они не подходят к дверям? Мы же уверены, что они там, правда, мальчик? Мы слышим, как они бранятся, да?

Гаррис проворчал себе под нос:

– Я знал, что они долго не протянут.

– Все женатые пары ссорятся. Мы с тобой ссоримся! – протявкала Сьюзен.

– Мы ссоримся, потому что ты меня достала, – отрезал Гаррис.

– Ты злюка. – Сьюзен заскулила и прижалась к королеве в поисках утешения.

Королева погладила собаку:

– Что такое, девочка? Что случилось?

Из соседнего окна высунулась Беверли Тредголд, все еще в ночнушке, хотя часы показывали два пополудни.

– Они в саду, Лиз. У них там конкретная ругань насчет курева. Хотите, я скажу, что вы пришли?

Беверли любила драмы, пусть и маленькие. Она умела превратить драму в скандал, а скандал – в инцидент с вызовом полиции, однажды даже – полицейского вертолета.

– Нет, не беспокойтесь, пожалуйста, – сказала королева.

И поспешила прочь.

Беверли закричала ей в спину:

– Вчера вечером мы все надрались Чарльзовым турнепсовым винишком. А Чарли рассказывал про свое несчастное детство. Как ему в школе снег в постель насыпался.

Королева обратилась к Гаррису и Сьюзен:

– Пора бы уже Чарльзу перестать плакаться всем и каждому, поминая свое несчастное детство. Ему скоро шестьдесят.

Когда она проходила мимо крыльца Тредголдов, к калитке выбежал Кинг, немецкая овчарка – полукровка, и яростно залаял на собак королевы. Кинг любил скандалы не меньше своей хозяйки.

В юности Елизавету научили не замечать неприятностей, так что, шагая по переулку Ад, она не видела матерных каракулей на стенах, не чувствовала вони от пакетов с мусором на тротуаре. Вопли и домашние скандалы не достигали ее ушей. У нее недоставало духу признать, в каких чудовищных условиях она живет.

Когда Елизавета была крошкой – принцессой, ее обожаемая няня Крофи учила, что в трудной ситуации надо насвистывать про себя веселые мелодии.

Дойдя до дома номер двенадцать, королева услышала усиленный динамиками крик. Вроде бы рэпер, но выкрикивал он не стихи, а угрозы и призывы чинить насилие. Нет, не понять ей увлечение принца Гарри «гангстерским рэпом», как он это называл. Его царственные предки в свое время тоже были гангстерами, это правда. Может, дело в генах? Остановившись, королева почувствовала, как ритм отдается в ногах. Шторы в доме были опущены, а окна, судя по их виду, недавно обстреляны – яйцами.

– Я говорила Чарльзу, – королева обращалась к Гаррису, – что неразумно позволять мальчикам жить без всякого присмотра. Только погляди на это, вылитая нью – йоркская трущоба.

Входная дверь распахнулась, выплеснув волну музыки, и с крыльца сбежала заплаканная девушка, Шанель Тоби, пятнадцати лет, грудастая, голосистая, с выбеленными и искусственно выпрямленными волосами. Следом за ней из дома выскочил Карлинг, собака принца Гарри, рыжая дворняжка с тощими ножками и маленькой головой. Шанель порскнула мимо королевы, в дом номер десять, к своей бабке. Карлинг же запрыгал вокруг королевы. Это был совершенно безвредный дурачок, так что Сьюзен и Гаррис не обратили на него никакого внимания.

Гаррис лишь пробурчал:

– Будь здесь деревня, Карлинг был бы местный придурок.

Королева ухватила Карлинга за шкирку, протащила по дорожке и втолкнула в открытую дверь. В доме было темно, и разглядеть удалось лишь несколько фигур в капюшонах, окутанных плотным и вонючим табачным облаком. Королева захлопнула дверь. День явно складывался бездарно.

Уже поднявшись на свое крылечко, королева увидела, как в переулок вырулил белый пикап с надписью на борту: «Артур Грайс. Строительные леса» – то был принц Уильям. Из открытых окон пикапа лились звуки «Полета валькирий». Уильям просигналил и затормозил.

– Как дела? – спросила королева.

Уильям получил разрешение покидать поселок и работать по контракту на установке лесов вокруг норманнской церкви в Суиндоне, которую скоро переделают в казино.

– Отлично, – ответил Уильям. – Мы остановились в «Тревелодже»[6], и все ребята были ужасно добры. Поначалу, вообще‑то, подтрунивали, потому что руки у меня слишком нежные.

– Наверное, тяжелая работа? – спросила королева.