Поэт Есть слова из лазури и света, Если ты их подслушал, постиг, И сгораешь безумьем поэта — Ты велик, ты надмирно-велик. В тусклых буднях, в размеренной плясе Закружились живой с мертвецом, И, как шут в размалеванной маске, В лад им дьявол трясет колпаком. Пусть плененный, но все же крылатый, Их сторонится бледный поэт. Ризы солнца — восходы, закаты, Не коснутся вас, будничных, нет… Не причастны вы гордым утехам, Не брататься вам с бурей, шутя, Не смеяться серебряным смехом, Как смеются поэт и дитя. Вам не пить из пылающей чаши, Из мучительной чаши любви; Ваши мысли, как будто, не ваши, Непонятно вам слово — «живи». Если б поняли, стало бы ясно, Что не миг и не тысячи лет. Что прекрасное — вечно прекрасно, И что царь над прекрасным — поэт. Сатанаил Властитель свергнут, рай сожжен, Дыханьем смерти вечность веет, Былая жизнь, как смутный сон, Земля пуста и цепенеет. Где ветер тучи проносил, И океан шумел угрюмый, Отягощен предвечной думой, В тоске поник Сатанаил. Земля пуста и на горах Царит унылое глухое, И солнце в дымных небесах Заходить, кровью налитое. Взмахнул крылом Сатанаил, Взмахнул и медленно поднялся, Холодным смехом засмеялся И взглядом солнце погасил. В кинематографе Жизнь на квадрате полотна Мелькает мертвенно и слепо, Отражена, повторена И в завершенности нелепа. Ряды внимательных голов И ворожащий луч над ними, А где-то в дверь, как вечный зов, Доносит взлетами глухими Шум экипажей и шагов. На миг прихлынувшая тьма, И снова луч сплетает чары: «Париж, Нью-Йорк, скользят дома, Мосты, бассейны и бульвары. Египет в солнечном огне, Александрия, виды Нила». Вдруг встала тень на полотне И пирамиду заслонила, Смешно и смутно… Сон во сне! Антракт аншлагом возвещен, Со стен блеснули змейки света И зашипевший граммофон Запел избитые куплеты. Звери Мне снился пир чудовищных зверей. Я возлежал, как царь, на этом пире, И кубок с кровью был в руке моей. Живые нежити в подлунном мире Незримые они везде, всегда Им имя «легион», но их четыре. Они растят и рушат города, Селят безумье, сеют преступленья В пожаре душ, сгорая без следа. Один — багряный, голова тюленья, Живот отвис, шесть крыльев, три хвоста, На длинных лапах золотые звенья. Другой, с клыком торчащим изо рта — Змеиноног, на черный шар похожий С изображеньем белого креста, А третий — желтый, с ноздреватой кожей, С двенадцатью глазами без зрачков, Он был всех больше и глядел всех строже, Четвертый же, имевший семь рогов, Был цвета яшмы с пастью крокодила, И с туловищем сросшихся двух львов. Громадный зал был черен, как могила, Утверждена на трех витых столбах, Пылавшая жаровня нам светила. Мы возлежали на резных гробах, Кричали нутряными голосами. Алела кровь на кубках и губах И капала тяжелыми слезами. Младенцы Цветы любви на вечной грани, Где жизнь и смерть — лишь «да» и «нет», Цветы любви, слежу заранее, Ваш смелый, царственный рассвет. Вы, как звереныши у груди, Еще невиннее во сне, В вас, воскресающие люди, Уж бродит мысль, как хмель в вине. Предвосхищаю цельность вашу, Когда под кровлей голубой Вы землю, солнечную чашу, Смеясь, наполните собой. Сольются вечность и мгновенье, Сольется с бездной высота, Безумным будем дерзновенье, И ослепительной мечта. Не все ль равно, какие цели? Будь смел и дай себя увлечь. Из белоснежной колыбели Всем суждено в могилу лечь. Мать, улыбнись, дитя уснуло, Лучом весны озарено. Кто ты? Христос, иль Калигула? Спи, мирно спи, не все ль равно. «Среди суетни городской…» Среди суетни городской, Изныв в отчужденьи безмолвном, Все чаще я внемлю душой Далеким, узывчивым волнам. Здесь пыль и удушливый зной, Здесь смутно-гнетущие стены, А там дует ветер сырой С простора сверканий и пены. Здесь встречный, коснувшись плеча, Не смеет взглянуть без утайки, А там грабят море, крича, От брызг захмелевшие чайки. Как слились там небо и шум Растущих, смятенных прибытий; О сколько непытанных дум И радостных детских открытий! Как жаль мне себя и вас всех, Еще не успевших изжиться. Как жутко мне слышать ваш смех И видеть довольные лица. |
