В глазах у утопающего поплыли круги, засверкали звезды, не в силах больше одерживаться от нарастающего удушья, он сделал, как ему показалось, гибельный глоток, но вместо воды в грудь ему ударила оживляющая и проясняющая сознание струя кислорода Звездочки и круги больше не плавали в его глазах, утопленник огляделся. Оказалось, что он сидит на берегу среди зеленой травы. Не успел водолаз опомниться, как две красивые девки, голые по пояс и толстогрудые, подхватили его под руки и потащили по мраморным ступенькам к огромной малахитовой ванне, из которой шел молочный пар.

— Пришел наш королевич, ясный месяц! — распевно голосили обе девки. — То-то радости у нашего батюшки будет, сейчас от тины и ила отмоем, в дорогой кафтан нарядим.

Волохин, стыдясь своих семейных трусов и преклонного возраста, да еще не совсем оправившись от неожиданности, покорно шел к ванной.

Одна из девок начала стягивать с него трусы, он уцепился в сатиновую материю, но вторая девка принялась щекотать его, да так ловко, что он весело заржал и стал от нее отбиваться и, обессиленный от щекотки, повалился в ванную, тут обе девки ловко стянули с него трусы и стали намыливать ему спину, ноги и руки. Причем продолжая щекотать его.

Ой, девоньки! Вы чего, с ума сошли? Ха-ха-ха! Имейте в виду, я отличник милиции. Будете заниматься хулиганством — привлеку! Ха-ха-ха!

Сокол ты наш ясный, королевич! Сейчас тину мирскую-то с тебя смоем!

Волохин стал размякать, успокаиваться. Голые девки достали его из ванной и завернули в махровое полотенце. Одна из них поднесла к нему большое зеркало.

— Поглядись, королевич!

Волохин взглянул ка себя и не поверил своим глазам. Лысина куда-то исчезла, морщины разгладились, он полязгал зубами — и зубы, вроде все целы. Точно, именно таким красавцем он был в тридцать лет.

— Что, нравишься себе?! Узнал наконец себя! А то заладил: "Отличник милиции, отличник милиции", то-то батюшка обрадуется, увидев такого молодца.

Ещё две девки, тоже до пояса голые, — ноги у них были спрятаны в сверкающей серебром чешуе — поднесли Волохину рубашку, сафьяновые сапоги и парчовый халат, стали обматывать его шелковым кушаком. Потом, приняв под руки, повели длинными мраморными коридорами в сверкающие хоромы. Там, в хоромах, на серебряном стуле сидел важный старик в небольшой золотой короне.

— Ну, здравствуй, племянник! Заждался, заждался тебя! — поднялся старик навстречу милиционеру. — Принимай пруд. Будешь здешним водяным, а меня на повышение отправляют. Царицынскими прудами, дорогой племянничек, еду управлять.

Волохин в старичке точно признал своего дядю по матери Кузьму Егорыча, умершего лет двадцать назад.

— Пелагея! Накрывай на стол!

Волохин, ничего не понимая, морщил лоб. Какие-то добрые молодцы внесли стол, накрыли его скатертью, а девки в кокошниках и рыбьей чешуе, но с голыми грудями быстро уставили стол всякой снедью.

— Садись, племяш, по правую руку, а по левую — Марфа сядет. Хороша у меня дочурка! Шестнадцать лет стукнуло!

Румяная пригожая девица, тоже, как и Кузьма Егорыч, в золотой короне, надетой поверх русых кос, улыбнулась милиционеру.

— Давненько мы не виделись. Меня Главный водяной спрашивает: "Кого после себя рекомендуешь?" А я тебя сразу вспомнил. Сердце у меня к тебе прикипело, когда ты еще махоньким был. Хороший ты был парнишка, шустрый, в воду так и лез, все купаться любил. Настоящий водяной! Я ему говорю: "Племянник у меня в Москве живет. Этот в пруде порядок наведет. Отличник милиции"! Главный из архива МВД твою характеристику затребовал. Очень хорошо, что ты общественной работой на пенсии занимаешься. Тут все сомнения у Главного водяного побоку, и он говорит: "Утверждаю! Мое слово нерушимое!" Радуйся, племянник. Попал ты, по-вашему, как мышь в крупу, а по-нашему, как щука в плотву. Девки, а ну-ка, повеселим гостя!

На мраморный пол выскочило несколько румяных девок в цыганских нарядах с пестрыми шалями и стали плясать "цыганочку", причем, когда они начинали мелко-мелко трясти плечами, их наряды обнажали роскошные белые торсы.

Если наверху в столичном граде уже и водки было не достать, и с продуктами было шаром покати — темп набирала перестройка, — то у Кузьмы Егорыча стол ломился. Водка "Столичная", и "Посольская", и "Пшеничная", и заграничная "Смирновская" и Зверобой", и "Кубанская", и "Перцовая" — и каких только водок и наливок не красовалось на столе. Короче, было полное изобилие. В фарфоровых салатниках плавали белые грибы и соленые рыжики, в фаянсовой лоханке милиционер узнал боровики, проглядывающие в сметане, В корытцах, обложенных дубовыми, вишневыми и смородинными листами, выставлены были ядреные огурчики, поодаль стояла квашеная капуста. Кадушка с черной и кадушка с красной икрой посверкивали зернистыми звездочками, радуя глаз. Именно такое застолье устроил ему дядя в пятьдесят втором году, когда Александр Михайлович получил звание старшины милиции. Волохин, растрогавшись, вспоминая это, протянул руку к бутылке "Столичной", его желание предупредили пухлые белые руки с розовыми пальцами, налив ему в хрустальный лафитник.

— За здоровье Варвары Егоровны, моей сестры! Царствие ей небесное! Третьего дня обрадовал ее, что твоя судьба устроена, уж как та радовалась, как радовалась. Ты, племянник, смотри не подкачай, не осрами дядю.

Они выпили. Двоюродная сестра Марфа чокнулась с Волохиным, по-русалочьи ему улыбаясь. Волохин не мог упустить случая, как со старыми боевыми друзьями, братаясь с содержимым водочных бутылок. Он даже прослезился под конец, когда дядя сказал:

— Понравился ты моей Марфушке. Ишь как зарделась. Восемнадцать стукнет, свадьбу сыграем. Ну, так как, берешь корону водяного Краснознаменного Екатерининского пруда?

— Спасибо, дядя! По гроб жизни не забуду вашего благодеяния. И как. я у вас на полу спал, когда в Москву после фронта приехал. Век не забуду, что вы меня приютили и в милицию путевку дали. Спасибо. И за должность водяного спасибо. Великая честь быть вам зятем, дорогой и любимый дядя Кузьма Егорович. Только друзья мои там остались, Дюков сейчас на чердаке, в пыли, один на один с преступным миром, Маркелыч, несмотря на свои восемьдесят лет, опираясь на клюку, бережет покой честных граждан. Я прозрел, дядя, окончательно прозрел, только теперь я понял, какой я был хамлон по отношению к Маркелычу. Не могу я прежде Маркелыча уйти на покой. Простите, дядя, но еще двадцать лет я должен нести свое служение Родине. Я так решил, чтобы искупить перед друзьями свою вину, что бросил пост на чердаке, что не ценил их наставлений. Маркелыч мне передал свое искусство владеть клюкой, не могу я это искусство унести на тот свет, а больше учеников Маркелыч не успеет подготовить. Я вижу, что он хоть и хорохорится, а недолго осталось жить герою. Простите, дядя, спасибо за доверие, и Главному водяному вашему низкий поклон. Но решил я искупить свою вину перед друзьями. Вот вам мое последнее слово.

Кузьма Егорович отставил рюмку водки и тяжело задумался. Долго длилось его молчание. Марфуша сочувственно глядела на двоюродного брата. Плясуньи, сбившись поодаль стола, замерли в тревожном ожидании.

— Не ошибся я в тебе, Александр, не ошибся! Много ты пакостей наделал, когда в милиции работал, Приходькова неправильно засудил и на Захаркину материал не по делу подал. Опять же рукоприкладством занимался в процессе дознания. Но законность блюл, блюл интересы простых граждан. То, что в детстве было заложено, все же перевесило. Ладно. Трудно мне будет Главному водяному объяснить, но он поймет. Бывай здоров. Вольному — воля, а прощенному — рай. Бабы, проводите его на тот свет! Давай на посошок, племянник, уж больше мы с тобой на этом свете не свидимся. Сам выбрал себе долю!

Кузьма Егорович и племянник чокнулись. Марфуша дрожащей рукой украдкой протянула двоюродному братцу что-то завернутое в платочке и сжала ему пальцы. Волохин выпил последнюю рюмку, все поплыло у него перед глазами. Девки подхватили его под руки, повели тем же путем к ванне, сняли с него роскошную одежду и окунули в ванную с холодной, как лед, водой, потом поволокли дальше. Снова Волохина охватило удушье, и он, дико загребая руками и выпучив глаза, вынырнул на поверхность пруда.