Накрыв драгоценности газеткой, он взял швабру и кончиком (юлки постучал в потолок. Через несколько секунд раздался звонок в дверь. На пороге появился улыбающийся от счастья видеть своего хозяина Витя Шелковников.

— Доброе утро, уважаемый Аркадий Михаилович. Как ваше здоровье? Как вы спали? А я уж давно не сплю, все жду ваших распоряжений. Как только услышал, что вы стучите, пулей сорвался к вам. Кушать только очень хочется, но я могу потерпеть, если для вас надо куда-нибудь сбегать.

— Да, Витенька, сходи, пожалуйста, погуляй с моей собачкой, а потом все вместе сходим в ресторан, ко мне сейчас друг приедет.

— Гулять с собачками — это мое призвание! — сощурился хорошо выспавшийся бомж, принимая от хозяина поводок.

— Пойдем, дорогой песик. Какая хорошая собачка. Как его звать?

— Полкан.

— Полкан, какое чудесное имя! Полканушка! Пойдем погуляем!

Полкан, прорычав, но, впрочем, беззлобно, счел возможным довериться любителю кино, и они стали спускаться по лестнице вниз.

Недобежкин все еще ходил в трусах по комнате Достав из-под подушки кнут, который сунул туда перед появлением Шелковникова, он задумался, куда бы его спрятать. Уж больно этот бич был непоместителен.

— Куда бы его приспособить? — попробовал он спросить всезнайку, пригрозив тому своей плетью.

— Оденьтесь и под пиджачок, под мышку, наподобие кобуры, как шпионы пистолеты носят, — заторопился с ответом всезнайка, — а не то можно свернуть, он очень послушный кнутик, он очень даже запросто обернется вокруг вашего запястья наподобие ременного браслета, и рукоятка сожмется. Попробуйте. А чуть что — только дернете узелок и хлещите кого и как вашей душе угодно, — подобострастно оттараторил всезнайка.

— А его кто-нибудь случайно не развяжет?

— Никак нет-с, вы его на мертвую петельку под свое заклятье завяжите, только заклятье не забудьте, а то он так до смерти и будет висеть на руке Только заклятье-с никому, даже мне, вслух не говорите. Вот и все.

— А ты что засюссюкал?

— Для вежливости, я очень кнутика вашего боюсь. Боюсь — значит, уважаю.

— Боишься, значит?

— Боюсь.

— Да кто ты?

— Битый.

— Как понять — битый? Имя, что ли, такое?

— Вот как вам угодно-с, так и понимайте. Битый. Натерпелся. За меня всех небитых дают, а никто не отдает. Битые много знают. Вот вы кнутиком хлестнули, а отдачей все по мне, все по мне. Кнут ума прибавляет. Это верно. Вы сразу поняли, что кнут ума прибавляет и уважения. Но уж больно страшно.

— Что ж ты не убежишь?

— Не могу-с, я к вашему кнутику привязан. Да мы еще побеседуем, к вам дружок ваш сейчас придут, так что вы кнутик навяжите себе на запястье, он только с виду большой, а когда надо, и до шнурка сожмется. Чего еще изволите?

— Пореже мне надоедай, — приказал аспирант, которому не понравился уничижительный тон Битого.

— Слушаюсь, — испуганно откликнулся Битый и замолчал.

Недобежкин оплел кнутиком левую руку и, как заколкой, съежившимся кнутовищем заколол причудливый узел, предварительно придумав заклятье: „Шамахан!" Кнут, как и утверждал Битый, очень культурно уложился на запястье. Смахнув из-под газеты драгоценности в карман своего пиджака, Недобежкин надел брюки и пошел на кухню искать, чем бы покормить Полкана и Тигру.

Утром в гостинице „Советская" в номере на втором этаже с окнами во двор сидели три человека — седой представительный мужчина лет около пятидесяти и два молодых человека решительного вида, те самые, которые так неудачно в одном из кулуаров „Дружбы" хотели поучить Недобежкина уму-разуму. Молодые люди почтительно наблюдали, как Седой важно пил кофе. Наконец он кивнул, разрешая говорить, обратясь к коренастому парню:

— Давай ты, Борис.

— Мы его проводили до дверей, узнали у соседей. Все точно, его квартира, — деловито доложил тот, что был пониже ростом, но пошире в кости и, следовательно, основатель нее в суждениях. — Живет в комнате один, еще есть две старушки-соседки, сейчас обе на даче, и в маленькой комнатке живет сосед, который никогда не бывает дома.

— Надо бы посмотреть интерьер квартиры этого, как его?

— Недобежкина Аркадия Михайловича. Шьет без примерки, как гвозди молотком забивает. Каратист. Очень опасен, — с некоторой долей восхищения живописал аспиранта Борис.

— Да, Недобежкина. Все верно, то, что вы нашли, ценная вещь — бриллианты, изумруды. Может быть, у него еще есть что-нибудь похожее. Мало ли, бабушка, дедушка наследство оставили, сам клад нашел. Словом, займитесь. А теперь выкладывайте, он что, положил вас обоих там, в „Дружбе"? Давай ты, Миша.

Мишка Жубровский, высокий, похожий на западного киноартиста, был сегодня уже не в шикарном белом костюме, который вчера ему безвозвратно испортил аспирант, а в не менее шикарном джинсовом, с какими-то немыслимо модными вышивками и даже золотым шитьем, взорвался:

— Это у него с испугу получилось, Иван Александрович! Никакой он не каратист, чего ты, Колун, заливаешь? Он тебя вдвинул в дверь, потому что ты сам в нее влетел, не надо было с утра накачиваться, а то расслабился… Танцы, танцы.

Элеонора! Вот тебе и Элеонора, мог бы и череп себе расколоть, если бы не в фанерную, а в железную дверцу влетел.

— Слушай, Лом. Брось дурака валять. Парень не простой! Видел, как моряка подсек? Молнией! А он чемпион округа по боксу.

— Ну, не похож он на молотилу. У меня глаз наметанный, должна же быть и мускулатура, и рука, и плечевой пояс, и координация движений соответствующая. Ты же отличаешь гражданский самолет от военного. Волка от овцы. Это же однозначно.

Интеллигентный ликвидатор в джинсовом костюме аж привстал.

— А факт- остается фактом, он вам чуть кости не пере ломал, и у него эта вещица выпала. — Седой помахал в воздухе брошечкой. — Что ж, придется вызвать Удава.

— Удава? — присвистнул Михаил. Колун нахмурился.

— Другого выхода нет. Мне это не нравится. Боюсь, это не самодеятельность. Что, если это заготовка ташкентцев — и этот молодчик, и эта штучка? Отец Яблоко тоже бальными танцами интересуется, а у него связь с шейхами, хочет наладить поставки наших бальных красавиц в их гаремы. Эмираты — это золотое дно. Одним словом, экспортлес и экспорт-секс. Опять же, может быть, старики рынков мне дорогу начали переходить — рыбкой интересоваться, не все же им овощами и фруктами заниматься да розы продавать. Скоро их мясо начнет интересовать, рыба — вот где золотое дно!

Лом и Колун понимающе закивали.

— Может, его по-тихому хлопнуть из глушителя? — сделал предположение основательный Колун.

Седой строго посмотрел на него.

— Михаил, объясни ему.

— Колун, у тебя же высшее спортивное образование, ты же детективы любишь читать. Сначала все узнать нужно: от кого он и на кого работает, а уж потом думать, что с ним делать.

Седой кивнул.

— Ладно, детишки, отваливайте пока. Мне надо со взрослыми встретиться, обмозговать все.

— Сейчас москвичи приедут. Хотели поразвлечься в столице, расслабиться, да черт блесну забросил. И не заглатывать нельзя. Иначе сетью начнет ловить. В четыре двинемся все вместе к Завидчей. Вы вот что… — Седой сделал такое лицо, будто его внезапно посетила на редкость удачная идея.

— Сходите-ка, побывайте в его квартирке, только аккуратно, не наследите там.

Молодые люди, получив задание, покинули номер Ивана Александровича.

Петушков с удивлением наблюдал краем глаза за своим другом. Недобежкин с каким-то странным, незнакомым Сергею Сергеевичу лицом шел по Лесной, а его клеврет, Витя Шелковников, слегка подсутуливаясь, бежал впереди, останавливаясь у объявлений, наклеенных на столбах и заборах. Как только друзья приближались к нему, клеврет, порой даже не успев дочитать афишку или объявление, бросался бежать дальше до следующей, ничем не примечательной для прочих прохожих бумажки и, оторвав телефон, прятал его в карман, где у него было много таких телефонов, по которым он почти всегда звонил на досуге, интересуясь то обменом, то куплей-продажей, но особенно он любил ходить смотреть на щенков. Однако самым интересным для него было в гостях напроситься попить чаю и порассуждать о кино. Здесь он перед интеллигентной пенсионеркой представлялся таким знатоком, что, когда его спрашивали, уж не работает ли он на киностудии, скромно щурился и, отставив чашку с недопитым чаем, говорил, эффектно прощаясь: