— У меня проблема. Я забыл дома свой кошелек, как же я смогу ловить такси? Таксист сразу поймет, что я не при деньгах, и не остановится. Не будете ли вы так любезны, Аркадии Михайлович, одолжить мне под залог моего недвижимого имущества сколько-нибудь по текущему курсу? — скопировал „слуга" чью-то очень деликатную речь. Шелков ников в своих университетах искал культурных людей, а найдя, учился у них светским манерам. В кино он мечтал, как минимум, играть графских лакеев.

— По текущему курсу ты получишь… — Недобежкин заглянул в свой кошелек и вынул оттуда пять сотенных бумажек. — За причиненный ущерб, за любовь к прекрасному, за твои будущие заслуги. Пятьсот рублей. Без отдачи. На мелкие расходы.

Шелковников, услышав такую цифру, затрясся. Это была сумма! Он захрустел деньгами в пальцах, и ему захотелось завтра же сбежать от Недобежкина, чтобы посидеть с ребятами в одном культурном подвальчике, где, как он знал, собираются сантехники, электрики и дворники ДЭЗа номер шестнадцать. Он вообразил их восторг, когда он, появившись, начнет из портфеля выставлять на стол одну за другой поллитровки с надписью „Пшеничная".

— Шелковников, ну, ты даешь, в натуре!.. — крикнет электрик Бархоткин.

— Витенька, ты что остолбенел? Давай зайчиком, зайчиком, а то съедят. Я тебя съем, дорогой.

Шелковников осоловело открыл глаза и не узнал своего хозяина С Недобежкиным произошло что-то странное. Аркадий Михайлович словно стал гораздо выше ростом, между ним и Шелковниковым пролегла непроходимая пропасть; Недобежкин отныне был для него человеком дающим, а он — Шелковников — берущим. Недобежкин давал мертвое, а получал — живое, душу берущего. Единственное, что связывало их теперь через эту бездонную пропасть, были руки, протягивающие и берущие деньги. Слезы навернулись у юного бомжа, он мечтал о дружбе со своим покровителем. Но какая дружба может быть между богачом и нищим, соглядатаем и его жертвой?

Как только такси остановилось во дворе строений 7/9 по Палихе, Витя Шелковников попытался пулей вылететь из него, чтобы, как в иностранных фильмах, успеть открыть противоположную дверцу перед своим хозяином. Но быть вечером таким же проворным, как поутру, после того, как в течение дня тебя столько раз кидали на пол и били об стенку, оказалось делом затруднительным. Все-таки юный бомж силой духа преодолел мольбу тела о покое и побежал открывать дверцу, но Недобежкин вылез из такси без его помощи.

— Где же ты будешь спать? — вслух задумался аспирант. Ведь нельзя же было приглашать Витю в кладовую сокровищ, в которую превратилась его комната.

— Не волнуйтесь, Аркадий Михайлович, у меня есть апартаменты, прямо над вашими, в мансарде. Раз уж я ваш секретарь, то должен жить в мансарде.

— В мансарде?! — повторил аспирант. — Зачем же в мансарде? Теперь, с твоими деньгами, ты можешь устроиться хоть в гостинице „Россия". Зачем же ты будешь лишать себя человеческих условий.

— Клянусь вам, Аркадий Михайлович, у меня там абсолютно человеческие условия! — испугался Шелковников, что Недобежкин захочет отделаться от него. — Совершенно человеческие условия: тихо, много места, свежий воздух. У меня там в уголку, в укромном местечке, матрасик, газелей, я даже ночничок провел — люблю читать на сон грядущий. Клянусь вам, там хорошо, а чуть что — палкой мне в потолок постучите, и я к вашим услугам.

— В мансарде, ну что ж. Для начала неплохо! Каждому свое. Начать можно и с чердака, а кончить в канаве, — задумчиво резюмировал аспирант, сам не очень-то вдумываясь в смысл своих слов.

— Зачем вы так?! — впервые за весь день проявил ранимость души юный любитель кинематографа. — Ведь канавы есть только в поселках городского типа, а я хочу умереть в столице, на белых простынях, чтобы меня хоронили великие актеры. Знаете, Феллини…

Шелковников даже прослезился от удовольствия, мысленно побывав на своих триумфальных похоронах. Недобежкин с удивлением подумал: „Интересно, парень не то что бы боится умереть в канаве, а мечтает умереть знаменитым актером. Сколько же идиотов! Бог мой! И я кому-то кажусь таким же идиотом". Но вслух он произнес:

— Знаю, знаю Феллини, как же, третьего дня выпивали с ним!..

— Правда?! — глаза Шелковникова расширились. — А, это вы так шутите. В самом деле, он же сейчас в Италии. Наша пресса сразу бы сообщила.

Они поднялись пешком по лестнице на пятый этаж, и тут у двери в квартиру девяносто один их пути разошлись. Не-Недобежкинвошел в свою квартиру, а Шелковников на цыпочках стал подниматься на чердак и в темноте заскрежетал ключом, который ему дал участковый.

— Это ты? — шепотом спросил Дюков, как только бомж появился на чердаке.

— Я, Михаил Павлович, я! Честное слово Шелковникова — это как клятва Герострата.

— Гиппократа! — поправил его участковый. — Это клятва врачей, а не воров, а ты не врач, а врун.

— Почему это я врун? — в темноте обиделся Витя.

— Потому, что ты — вор! — прямолинейно, без всяких академических выкрутасов резал соскучившийся сидеть в засаде Дюков.

— Я не вор, товарищ начальник, я врожденный артист, а воровать меня заставляли обстоятельства. Вы знаете, Станиславский!..

Но, как и Недобежкин, так и Дюков на этом заходе резко оборвал артиста и по-отечески ткнул его под ребро.

— Заткнись!

Витя, которого за день столько раз били, пусть не сильно, но чувствительно, к вечеру ощущал в теле некоторый дискомфорт, поэтому он взмолился.

— Михаил Павлович, вы же на страже закона, зачем же вы наносите мне моральные травмы? Меня сегодня три раза били! — пожаловался он майору.

— Вот теперь ты дело говоришь! — обрадовался участковый. — Ну, делись соображениями. Артист — это, прежде всего, психолог и знаток жизни, наблюдательный человек.

— Я, Михаил Павлович, очень наблюдательный человек, мне и Кренц в НТК всегда говорил: „Наблюдай людей, Витя!"

— Ну!

— Значит, так, попали мы с ним на бальные танцы. Там собралась вся мафия вокруг какой-то проститутки по имени Завидчая. Хахаль у нее Артур. Жутко красивая девка эта Завидчая. Она там голая ходила, все с ума сошли. Ей дали первое место. Недобежкин — не тот, за кого себя выдает. Вы говорите, он аспирант. Нет, Михаил Павлович, я сначала тоже думал, что он аспирант, а он там, в закутке, двух ликвидаторов так сделал, что я и не заметил, как это произошло, они еле поднялись. Потом у дверей одного подрезал. Видели бы его — бык! Прямо, как Шварценеггер. Знаете Шварценеггера? Этот Шварценеггер как бросится на Недобежкина, а он его — хрясть! И тот на колени и головой — ему в ботинки. Честное слово, он бы их всех там положил, да седой вмешался. Вылитый „Крестный отец" — Иван Александрович. Я и фамилию узнал — Лихачев.

— Ты чего болтаешь, я видел этого Недобежкина! Не похож он на супермена.

— Как змея, Михаил Павлович, как змея. Шш! Чах! То головой, то хвостом! И два — трупами. Завтра заключительные соревнования по „латине" и награждения.

— Может, он каратист? — засомневался Дюков, сердце у него начало радостно замирать. — Неужели по-настоящему повезло? Серьезное дело. — Дюков боялся поверить в удачу.

— Ездят на двух „Чайках", семь „Волг", у них тут все куплено, номера „люкс".

— Номера запомнил?

— Запомнил.

— Так, так, — Дюков обрадованно наморщил лоб. — Драгметаллы, коррупция, проституция, следом появятся валю та и наркомания, — он сладострастно прикинул, что если все пойдет так, как обещает пойти, триумф его веревке обеспечен.

— Как же их всех повязать разом? — участковый на мгновение задумался. — Ага! Бальные танцы!

В голове его мгновенно созрел план: всех апологетов наручников во главе с министром внутренних дел, всех начальников управлений, а также всю верхушку советской и международной мафии заманить зрителями на конкурс бальных танцев. После чего на глазах начальства разом перевязать весь преступный мир с помощью простой веревки по методике Дюкова.