— А этим хоть бы что! — с торжеством заявил Витя. — Во дают! Я об вагон так спиной приложился, думал, костей не соберу, а им хоть бы что!

— Смотри, Аркаша, с Иоанном Златоустом что сделали. Смотри. — Петушков раскрыл фолиант и из серединки достал трясущимися пальцами обрубок металла. — Ив милицию за явить нельзя, они нас точно ухлопают. Что же теперь с нами будет, Аркадий, мы же тюрьму разгромили, арестантов выпустили, человека убили, а может быть, даже нескольких! — Петушкова, только что радовавшегося спасению, обуял ужас.

Недобежкин наморщил лоб, не слушая постника и нестяжателя. Он вспомнил, как алым пламенем вспыхнули и сгорели под ударами его кнута двое из преследователей. Опять он невольно стал убийцей.

„Не убий, не убий!" — я нарушил главную заповедь, — мучился он про себя страшным вопросом. — Но я же не виноват! Они хотели нас убить, я только защищался". — „Виноват, виноват, — твердила его совесть. — Ты, когда полез в этот ресторан, уже понимал, что может случиться и такое. Вот оно и случилось. Ушел бы, когда они тебя просили подобру-поздорову, а ты нарвался на „спецобслуживание" и теперь стал убийцей…"

— Аки львы рыкающие! Аки львы рыкающие! — причитал Петушков, вспомнив кавказцев. — За что они нас? — наконец услышал Недобежкин слова друга.

— За то, что сунули нос, куда не следует, вот и получили „спецобслуживание".

— Как ты их гранатами, гранатами! — восхитился Витя, представляя, как живописно он будет докладывать Дюкову о проделках Недобежкина в ресторане и тюрьме. — Я думал, нам конец! А нам — хоть бы что. И в тюрьме опять как дал, как дал — во здорово, аж стены рухнули. Чуму Зверева освободили, самого Чуму Зверева!

Не чуждый артистизма бомж все больше и больше проникался верой во всесилие своего господина, считая его одним из главарей преступного мира, он даже дерзнул назвать его в припадке верноподданнических чувств на „ты", но понял, что этого, пожалуй, по той субординации, которую он правильно учуял с самого начала, делать было нельзя.

— Вы, Аркадий Михайлович, гений!.. — Витя сощурился, придумывая, в какой бы области назвать гением Недобежкина, но не нашелся и для округлости фразы решил поклясться. — Ей-богу, гений! Только кости немного болят, но сегодня легче.

Намного легче, а вчера, думал, помру. Прыгал, думаю: „Мама! Зачем ты меня родила на такие муки!", а как перекувыркнулся через голову и мягонько так приземлился, да не сорвался с крыши, обрадовался: „Жить можно! Хорошо! Солнце! Они палят вслед, а нам хоть бы что!"

Петушков машинально повторил за белобрысым:

— А нам хоть бы что!

Он снова стал разглядывать свою сумочку.

— Я, пожалуй, пойду, Аркашенька, мне надо душу в покойное состояние привести, здесь храм поблизости есть. Душа смутилась. Бесы, бесы вокруг тебя, Аркадий, бесы обступили! — вдруг запророчествовал Петушков. — Погибнешь ты ни за что. Беги в храм!.. Аркадий, средь „стремнины огненной остров зелен есть храм!..".

— Там они нас точно вычислят по твоей церковнославянской бороде и шлепнут! Я предлагаю жить как жили. Сейчас они разберутся, что перепутали нас, и все будет в порядке.

Что ты, Серега, раскудахтался, как мокрая курица? „Петушков — это звучит бодро!" Церковный человек! Пойдем с нами! Какие у тебя грехи? И грехов-то никаких толковых нет. Не ты же двух „чурок" замочил, а я.

— Что ты говоришь, Аркадий, Господь с тобой. Ты не „чурок" замочил, а двух людей, две души божие загубил.

Петушков приободрился, в нем проснулся пророк, обличитель.

— Они хоть и нехристианский народ, но требуют уважения, и я тебя очень прошу, оставь свое высокомерие, не называй, пожалуйста, представителей восточных народов „чурками". И слово-то какое — „замочил", стыдись, Аркадий, этой пошлости слов. Наш великий русский язык!..

— Тьфу! — плюнул Недобежкин. — Ты что, Сережа, с ума спятил, сейчас мне про великий русский язык толковать? Нам сматываться отсюда надо, они же по следу электрички сейчас прямехонько к нам прикатят, а ты мне мораль читаешь. Тебя хлебом не корми, дай только повод мораль другому почитать.

И тут Недобежкин рассмеялся, подумав: „Что это я всерьез к его манной каше отношусь: „грешки, бесы, покайся"? Он же меня ловит, как рыбку на блесну, на эти позолоченные словечки. Он побежит за мной, как собака за колбасой, у меня же деньги в кармане, у меня два чемодана бриллиантов дома. У меня же кнут на запястье!"

— Вот-вот-с, — вдруг раздался в его мозгу голосок Битого, — у вас кнутик-с есть, а вы с ними цацкаетесь.

— Ты где же был? — рассердился Недобежкин на Битого. — Такие дела происходят, нас чуть из пулеметов не перебили, а ты куда-то исчез.

— Боялся вас лишний раз побеспокоить. Это со мной бывает, в самый нужный момент хвать, а меня и нет-с, вам и самому думать приходится, как выпутываться. Зато вы тоже-с будете битым, за одного битого двух небитых дают, так что я пока исчезну, мы еще поговорим. Приодеться бы вам надо!

Недобежкин окинул взглядом себя и своих друзей. Шелковников был в зеленом пиджаке, в неглаженных брюках, в стоптанных ботинках. Петушков тоже одет по-сиротски.

— Аркадий Михайлович, а что с бутылками делать? — наконец обратил внимание Витя на бутылки, которые с таким трудом пронес через все испытания.

— Да брось ты эти бутылки в мусорницу! — в сердцах воскликнул аспирант.

— Как в мусорницу?! — Шелковников даже открыл рот от удивления. — Я же их спас и пронес от самого ресторана, не бросил!

— Дай я их спрячу в сумочку, — отозвался более хозяйственный Петушков и, свернув пробочки из попорченных страниц духовных книжек, сунул едва начатые поллитровки в свою изрешеченную картечью сумочку.

Шелковников понял, что навеки расстается со своими бутылками, и тем не менее благодарно посмотрел на аскета.

— Витя! Где бы нам приодеться помоднее? — задал в этот момент вопрос аспирант.

— Знаю адресок, но очень дорого берут. Вы обновить гардероб хотите, Аркадий Михайлович? — подобострастно поинтересовался он. — Есть адресок и имя-отчество. Ришаров Вольдемар Францевич, — почему-то на ухо аспиранту, приставив ладонь ко рту, выпучив маленькие глазки, зашептал заговорщически бомж.

— Почему я? Думаю, и ты не откажешься, и даже Сергей Сергеевич не откажется обновить гардероб. Ему и сумочку новую надо бы для духовных книжек. Лови такси! Нам ведь на бальные танцы скоро ехать! На Сергея Сергеевича еще билетик надо достать будет.

— Айн момент! — откликнулся бомж.

— Какие еще бальные танцы? — возмутился Сергей Сергеевич, — мне к Нилычу надо, у меня встреча с Нилычем запланирована, старик будет ждать. И тебе бы, Аркашенька, если ты хочешь заниматься литературным трудом, надо бы заехать к Нилычу. Бросил бы все, Аркаша! Какие еще бальные танцы?! Нилыч нам чайку с малинкой нальет. Стихи почитаем. Ты написал что-нибудь новенькое?

„Боже!" — глядя на друга, как будто сквозь толстенное стекло, которое отделяло их друг от друга, подумал аспирант.

— Конечно, написал, целую поэму, хочешь, почитаю? — сверкнул глазами Недобежкин.

— Хочу! — оживился Петушков.

— Тогда слушай! Глазами слушай, носом, ртом, костями. Моя поэма веселая и страшная, Сережа. Поехали читать мою поэму. Мы еще не все тюрьмы и рестораны разгромили, Сергей!

Он силком увлек друга в такси, которое подогнал Шелковников, и они с площади Рижского вокзала покатили менять кожу.

Тимофей Маркелович Побожий устроился на чердаке у самой двери наблюдать за квартирой девяносто один, слышал он плоховато, да и зрение было не такое острое, как десяток лет назад. Старый милиционер, взявшийся доказать „этому лысому болтуну Хрущеву" неправильность своего увольнения, сидел на раскладном стульчике, опираясь на клюку. Время от времени он поднимался и проделывал несколько упражнений: приседал, делал наклоны, но, главное, очень ловко вертел своей клюкой, как бы захватывая и притягивая ею воображаемого нарушителя общественного спокойствия.