— Я думал, что почувствую облегчение, а мне… стало грустно. Я был страшно разочарован. Так странно. И так неожиданно. Вот тогда я и решил: если мы забеременеем, это будет, в общем, неплохо. Нет, гораздо больше. Это будет здорово!

А потом началось то, что Клаудия про себя назвала «явлением миру нового Дэна», счастливого Дэна. Он заговорил о покупке квартиры. («Если поразмыслить, мы с тобой накопили кучу денег. С лихвой хватит на первый взнос, еще и про запас останется».) Вдобавок он собрался открыть собственную фирму. («Не пойму, чего я так долго с этим тянул. Трусил, надо думать. А в этом деле, как и с появлением ребенка, всегда кажется, будто ты еще не готов, а надо просто взять и прыгнуть. И будь что будет».) И начал прикидывать, когда пойдет сдавать свои «металлоконструкции» и составлять бизнес-план. Вот так просто. Словно беременность Клаудии окрылила его.

Ее желание, чтоб Дэн стал счастливее, закончилось полным, безусловным успехом. По иронии, самое бескорыстное желание подарило ей счастье, о котором она и не мечтала. А впрочем, может, никакой иронии в этом и нет.

Клаудия тряхнула головой и вновь вернулась к происходящему в конференц-зале.

— Однако теперь, когда на сцену выступили бабушка и дедушка, мы уже не можем влиять на ситуацию, — говорил один из членов педсовета.

Мать Элиота бросила школу несколько недель назад, как только ее вычислили. Ее семья решила вернуться на восток, чтобы девочка поскорее забыла эту вульгарную историю. То, что они отказались от Элиота, удивило Клаудию — и в то же время абсолютно не удивило. У нее в голове не укладывалось, как можно отказаться от родного внука, при каких бы обстоятельствах он ни появился на свет. Однако в Академии она столько лет наблюдала подобные семейки, что должна бы уже перестать удивляться чему бы то ни было.

Мать Элиота училась в выпускном классе, а когда выяснилось, кто отец ребенка, Клаудии стала понятна, хотя бы отчасти, реакция семьи. Девчонка крутила роман с папиным деловым партнером, дядечкой средних лет.

Стало быть, Эйприл Сибли не была матерью Элиота — хотя и находилась с той в туалете в одно время. Более того, Эйприл, можно сказать, присутствовала при родах, только по наивности решила, что кто-то мучается от запора. Вдобавок ко всем бедам на матери в тот день были супермодные кроссовки, которые Эйприл запомнила, поскольку еще подумала, что будет забавно выследить по ним девчонку и при всех расписать, как та голосила на толчке. Незадачливую мать подвела пара навороченных кроссовок. По ним ее и опознали.

Эйприл, однако, призналась не сразу — скорее от конфуза, что не сообразила, чему стала свидетельницей, чем из человеколюбия.

Теперь опеку над Элиотом хотели оформить другие бабушка и дедушка, родители отца. По слухам, бабушка выдала что-то вроде «Элиот уж точно не вырастет таким раздолбаем, как наш сынок». И Клаудия тут же полюбила стариков.

Она радовалась, что Элиот будет расти среди родных, но все еще тосковала по нему. Впрочем, хоть малыша у нее и отняли, это не самая дорогая плата за дилетантский подход к колдовству. Надо благодарить судьбу за то, что Элиот был в ее жизни и успел сотворить для Клаудии и Дэна свое маленькое чудо.

Питерсон меж тем распространялся о последствиях молчаливого потворства колдовству.

Какое облегчение — уже перестал вещать о «подростковой беременности как сигнале тревоги». Идиот. Слушать тошно. В последние дни ей вообще было трудно сосредоточиться — гормоны будто сбесились. Надо что-то съесть, ублажить организм. Клаудия осторожно вытащила из сумки пакетик крекеров и распечатала под столом. Несколько членов педсовета повернули головы в ее сторону. Вот черт. Услышали шуршание целлофана.

«Ну и что теперь? Выставите за дверь?»

Капли на стенках ее стакана стали гигантскими. Клаудия сделала глоток и поставила стакан на стол с чувством, что совершила новое преступление: вероятно, пить воду не полагалось.

Рожать ей в декабре. Добрый знак — на праздники малыш уже будет дома. Даже если ее не выгонят с работы, новый учебный год она до конца не доведет. Для нее следующий весенний семестр пройдет без Эйприл Сибли, без обстрелов жеваной бумагой, без Марион Чаттерман и Питерсона. Никаких допросов о найденных младенцах, никакой воды со льдом, которую не позволено пить. Клаудия увидела себя на одеяле, разостланном на полу в гостиной. Рядом с ней малыш. Она трясет погремушкой, и оба они улыбаются.

«Если подольше посидеть в отпуске по беременности, я успею закончить книгу».

Клаудия обвела взглядом лица за столом. До чего у всех скучные, неживые глаза. Дурацкое сборище. И пора бы ему уже закончиться. Эти идиоты болтают, чешут языком сами не зная о чем: какими им видятся последствия пребывания в школе учителя с дурной репутацией, какова будет реакция родителей, как это скажется на численности учащихся и, что более важно, — на денежных пожертвованиях.

Марион Чаттерман взирала на Клаудию с отвращением, словно та на ее глазах сожрала целую толпу жевунов и мигунов.[23] И все трясла своими завитыми лохмами да поджимала губы.

Господи, как есть хочется! Хорошо бы под рукой и впрямь оказалась парочка жевунов. Клаудия пошарила в сумке — не завалялся ли еще один пакетик крекеров? Но пальцы наткнулись на нечто твердое. Клаудия заглянула внутрь — на самом дне что-то поблескивало. Она опять сунула руку в сумку, отодвинула связку ключей и вытащила кристалл, который давно считала потерянным. Неужели все это время он преспокойненько валялся здесь? Кристалл походил на миниатюрный меч. Еще один добрый знак.

Сжимая в руке свой меч-кристаллик, Клаудия задумалась о Грете. Вспомнила, как та рассказывала о желаниях, о магии. «Викканские орудия могущественны, потому что могущественны, — сказала тогда Грета, — а не потому, что люди верят в их силу». Грета не сомневалась, что собственной магией обладают многие вещи — мирра, кристаллы, травы. А Клаудия тогда подумала, что они вобрали в себя энергию и веру, которыми их тысячи лет наделяли тысячи женщин, — отсюда и магическая сила. Как с красными башмачками: сила всегда при тебе, надо только поверить.

— Не хотите ли высказаться по сути обсуждаемого вопроса, миссис Дюбуа? — Голос Питерсона вернул Клаудию в зал. Директор только что не подмигивал, дескать, даю вам шанс высказаться; есть ли еще на свете другой такой мудрый и великодушный начальник!

— Хочу, — кивнула Клаудия. — Мне есть что сказать.

Питерсон помрачнел — явно не ждал от нее такой готовности.

Все навострили уши, даже те, кто, как и сама Клаудия, слушал с пятого на десятое.

— Я долго слушала вас и поняла, что хотя последние сорок пять минут вы только о колдовстве и рассуждали, однако на самом деле ничегошеньки об этом не знаете. Речь идет о Викке, а это религия, основанная на поклонении Земле, природе и их сохранении. Викканцы отмечают начало каждого времени года, каждого жизненного цикла. Они не поклоняются Сатане и не откусывают головы цыплятам. Вы это так себе представляли, верно? Похоже, вы насмотрелись фильмов ужасов… Или еще более невежественны, чем я предполагала.

Клаудия перевела дух. «Надо все отрицать… Или объяснить, что я не… Стоп. Как известно, оправдываешься — значит, виновен. Ха! Пусть гадают!» Клаудия подавила усмешку и продолжила:

— Можете меня повесить. Или сжечь на костре. — Она сделала паузу по всем правилам ораторского искусства. — Хотя публичное повешение — пожалуй, перебор. Но что бы вы ни решили сделать со мной, это будет рассматриваться как дискриминация на религиозной почве. Викка — это религия, а религиозное преследование, если не ошибаюсь, противозаконно, что докажет любой мало-мальски сведущий адвокат.

На лице Марион был написан ужас. Дрогнули почти все, особенно Питерсон. Мыслительный процесс отражался на физиономии директора: «Она знает? Эта ведьма знает про меня и Марион?» Ох, как он испугался. До смерти.