– Вот он! – вскричала королева и, вырвавшись из рук дружинников, поднялась на ноги. – Это он толкнул меня на это, сам составил письмо, сам написал, негодяй!

На клирика достаточно было взглянуть, чтобы понять: королева не солгала. И не вина перед матерью терзала с того дня душу Эдуарда, а тот взгляд, взгляд заговорщиков, которым обменялись монах и старый Годвин. Страх, ненависть и презрение к Годвину и ко всему его отродью – за исключением Тостига, которого он полюбил, и Гарольда, которого он научился уважать – злее прежнего язвили его сердце. Но худшее ждало его впереди.

Как-то в июне, на рассвете (недавно завершился первый год его царствования), Эдуард проснулся в верхних покоях большого дома в Чеддере и обнаружил, что Тостиг уже поднялся и сидит на скамье у окошка. Близился день солнцестояния, солнце только что поднялось над горизонтом, и юноша купался в волшебном свете восхода. Его золотистые волосы, пронизанные солнечными лучами, походили на нимб – обнаженный ангел, Люцифер до грехопадения...

Утренний хор птиц совершенно заглушил кукареканье петухов в птичнике и в ближней деревне. Легкий ветерок, просто движение воздуха, рожденное солнечным теплом, занес в комнату ароматы шпалерных роз и жимолости. Белохвостые ласточки, гнездившиеся в усадьбе, проносились взад и вперед, спеша к птенцам в глиняных гнездах под застрехами. Мелькнула над деревьями серая кукушка, наполнила лес своим ритмичным призывом: июньской порой по-новому пой.

Чуть подальше во всю мочь крошечных легких завопил младенец. Это в женском доме. Накануне Эдуард стал восприемником, крестным новорожденного. Как назвали малыша? Ага, Ательстан. Кем-то он будет, когда вырастет? «Епископом», – сказала мать, «дружинником», – возразил отец, вернее, отчим: отец ребенка умер еще до его рождения – отправился разорять птичьи гнезда и свалился со скалы[46].

Эдуард приподнялся на постели, заложил руки за голову, раздвинув локти. Он уже целый месяц жил в этом деревянном доме, где стены были обмазаны штукатуркой, и улаживал дела на юго-восточной окраине королевства. Хотя единственное отхожее место находилось снаружи, у дальнего конца здания, да и в целом это жилище проигрывало по сравнению с каменным нормандским замком со всеми необходимыми удобствами, все же Эдуард готов был признать и некую прелесть Англии, особенно теперь, в колдовскую пору раннего лета.

Король чувствовал себя немного сонным, расслабленным, он бы, пожалуй, еще вздремнул, но доносившиеся снаружи звуки и запах свежего хлеба, смешивавшийся с ароматами цветущих деревьев, подсказывали, что вскоре молодой тан, служивший при нем спальником, осторожно постучится в дверь. Знал король и причины столь приятной истомы: прошлой ночью он выпил чуть больше меда, чем обычно, а Тостиг любил его с такой страстью, какой даже эти пылкие любовники еще не ведали.

Эдуард облизал губу, нащупав языком небольшую ранку, оставленную зубами Тостига. Кожу в паху немного саднило – юноша слишком сильно терся о нее покрытым первым пушком подбородком. Эдуард поднес к лицу пальцы, жадно вдыхая еще сохранившийся запах.

– Прошлой ночью ты был... – начал и не договорил он.

Король собирался сказать «великолепен», но, услышав его голос, Тостиг резко обернулся, и Эдуард увидел, что по лицу юноши струятся слезы. Он тут же соскочил с кровати, опустился на колени у ног возлюбленного, повернул к себе его лицо.

– Не плачь, пожалуйста, не плачь, ты же знаешь, я все могу исправить, все сделаю. Что случилось, Тостиг?

Он поднялся, прижимая Тостига к себе, гладя его длинные волосы, шепча слова любви и утешения.

Тостиг уклонился от его объятий, поднял голову и посмотрел королю прямо в глаза.

– Я скажу тебе, что случилось, – хрипло выговорил он. Глаза его лихорадочно блестели. – Они женят тебя. Я давно собирался сказать тебе, но мы были так счастливы вместе, я просто не смог. Они хотят, чтобы ты взял в жены мою сестру Эдит.

– Кому это в голову взбрело? – заорал Эдуард, заранее зная ответ. Сжав кулаки, он с такой силой ударил по раздвинутым ставням, что ставень в свою очередь ударил в стену и отколол кусок штукатурки, за которым обнажилась доска. – Скорее они отправятся в ад! – И он заметался по комнате, разбрасывая сложенную на ночь одежду, потом снова врезал кулаком по ставню, и вновь отлетел кусок штукатурки. – Они все окажутся в аду, прежде чем заставят меня жениться, – повторил он.

Тостиг внимательно посмотрел на него, удивленно покачал головой, прогнал невольную улыбку с губ, подавил смешок.

– Ничего не получится, – сказал он, и его прекрасное лицо потемнело. – Говорю тебе, она шлюха, мерзкая шлюха. Она заставит тебя спать с ней, займет мое место в твоей постели.

– Ни за что, ни за что! – бушевал король. – Я не допущу.

– Придется. Еще как придется.

– Почему?

– Англии нужен от тебя наследник.

– Претендентов и так полно, а сколько еще народится...

– Вот именно – слишком много. Это приведет к сваре, к раздору. К гражданской войне.

Не Годвин объявил Эдуарду об этом решении, не кто-то из сыновей Годвина, а тот самый человек, который предал его мать, подтолкнув ее к измене, – Стиганд, получивший в награду за труды кафедру в Элмхэме, а надо учесть, что епископ Элмхэма окормлял Восточную Англию, которой правил Гарольд Годвинсон.

Встреча произошла в Бате, в покоях аббата бенедиктинского монастыря. Бенедиктинцы жили в Бате уже сотню лет, монастырь покуда не подвергся клюнийской реформе, так что беседа короля и епископа протекала в весьма комфортабельной, можно сказать, роскошной обстановке: высокие стулья с подушками вместо сидений, причем на подушках были вышиты не библейские сцены, а эпизоды охоты; мед разливали из серебряных кувшинов в серебряные чаши, на серебряных блюдах лежали вишни и лесная земляника. Снаружи, в монастырском саду, бабочки порхали над ароматическими травами, которыми монахи приправляли свою снедь, кружили шмели.

– Можно подумать, мне завтра предстоит умереть.

– «Да живет король вечно»! – откликнулся Стиганд, выплевывая вишневую косточку. – Эту молитву повторяют со времен царя Соломона, а толку-то что? Ты смертен, как и все. Впрочем, – вздохнул он, заворочавшись в кресле, выправляя под собой складки ризы, которую поленился снять после мессы; по запаху Эдуард догадался, что епископ выпустил газы, хорошо хоть хватило деликатности сделать это беззвучно, – впрочем, мы надеемся, что ты проживешь достаточно долго и увидишь, как твой сын и наследник достигнет совершеннолетия.

– Мы – это кто?

– Англия.

Повисло молчание. Стиганд был опытным дипломатом, он не стал первым прерывать паузу. Пока что он взял себе еще вишенку и, отвернувшись к окну, устремил взгляд на монастырь, на приземистую крышу церкви. Эдуард понимал, что нужно либо прогнать епископа, либо самому встать и уйти. Гнев душил его, и он был рад дать ему волю. Нужно раз и навсегда покончить с этим делом. Пусть выкладывает все начистоту. Наклонившись, он стукнул кулаком по столу и крикнул:

– И королевой непременно должна стать Эдит, дочь Годвина?!

Стиганд изобразил на лице недоумение.

– А как же иначе? Это же очевидно. Нам нужен принц английской крови, своя, надежная династия. Когда вновь утвердится преемственность английского королевского рода, все эти скандинавские родичи Канута, упокой Господи его душу, не говоря уж о нормандском ублюдке, племяннике твоей матери, который якобы тоже имеет какие-то права, позабудут о своих притязаниях на престол. Эдит – англичанка...

– Наполовину. Ее мать Гита – датчанка.

– Как и треть населения твоего королевства, и все эти люди считают себя англичанами. Они прожили здесь уже больше века. Кстати, им по душе придется и то, что она свойственница Канута. И при этом она настоящая англичанка, до мозга костей, такая же, как все мы. Как говорится, «настоящий яблочный пирог», англичанка до мозга костей.