Взгляды немногочисленных зрителей устремились на нее, но рыжеволосая дама поднялась, прямая и гордая, как королева, и удалилась.

– Следующий! – рявкнул председательствующий, и к нему подтолкнули Тайлефера.

Жонглера обвиняли в богохульстве. Пять свидетелей описали фокусы с веревкой, которая то разваливалась на три куска, то вновь являла единство трех частей, а главное, они рассказали, как фокусник в непристойной и двусмысленной манере изображал непорочное зачатие Девы от Святого Духа, принявшего образ голубя. Судья-клирик произнес довольно пространную речь, цитируя Святое Писание и тексты Святых Отцов. Все аргументы сводились к тому, что подобного рода представление, несомненно, было кощунством. Тайлефер не защищался, он только плечами пожал да криво усмехнулся.

– Виновен по предъявленным статьям!

Судьи сблизили головы, на этот раз явно верховодил священнослужитель. Несколько минут они совещались. Аделиза схватила Уолта за левую руку, стиснула ее, сжимая все крепче. Краска отлила от ее лица, девушка кусала губы, ногти ее все глубже впивались в ладонь Уолта.

Судьи слегка отодвинулись друг от друга, чинно сели рядом. На лице клирика проступило ликование, почти блаженство. Председательствующий поднялся и шагнул вперед.

– Распять его! – рявкнул он. – За час до заката нынче вечером!

Уолт испытал миг торжества, но, к его удивлению, Аделиза выпустила его руку, подняла голову, и на ее лице тоже засияла улыбка.

– Как я рада! – воскликнула она. – Распятие – это у папочки здорово выходит. Я все боюсь, что однажды они додумаются его обезглавить. Вот тогда папочке и правда придется туговато.

Стражники дернули цепь, заставив Тайлефера стронуться с места, но фокусник еще не закончил представление: подняв скованные руки, он сдвинул шлем с головы ближайшего солдата; из-под шлема выпорхнули два белых голубя, они взмыли вверх, точь-в-точь как давешний, полетели вслед за Аделизой – девушка уже шла к выходу, – закружились над ней и опустились ей на плечи.

Когда она вышла на галерею, с архитравов и фризов вспорхнули еще четыре голубя и присоединились к первым.

Сердце Уолта дрогнуло и потянулось к Аделизе. Как бы твердо она ни верила в искусство отца, думал англичанин, ей с братом еще может понадобиться его помощь, а потому весьма расстроился, обнаружив, что Квинт и таинственная дама спешат отбыть из города. Помимо всего прочего, он никогда не видел казни на кресте, а тем более столь заслуженной казни.

Но, прежде чем отправиться к судебному приставу и уплатить штраф, дама обязала друзей поступить к ней на службу. Она заявила, что направляется в Памфилию, в город Сиду на южном берегу Малой Азии, и не желает расставаться со своими деньгами, пока Квинт не поклянется стать ее спутником и защитником, поскольку до сих пор она вынуждена была путешествовать одна. Разумеется, Уолт может присоединиться к ним. Дама брала на себя все дорожные расходы. Чуть позже она сообщила, что осталась вдовой и продолжает дело своего мужа, купца, торговавшего маленькими, но чрезвычайно редкими и ценными камнями и различными изделиями из них, геммами, камеями и тому подобным, которые приобретает в Италии, а продает в Самарканде, покупая на вырученные деньги ляпис-лазурь. Ее спутника и телохранителя несколько дней тому назад загрыз медведь.

Торопливо ведя своих новых слуг по городским улочкам, дама предложила им называть себя Теодорой[57], для них, дескать, она была даром Божьим. Они заглянули в конюшни, где уже дожидалась белая верховая лошадь для дамы и мул, купленный ею для Квинта. Бойко поторговавшись с барышником, рыжеволосая дама обзавелась еще и ослом для Уолта.

Уолт отвел Квинта в сторону.

– Я не могу сесть на осла, – пробормотал он.

– Почему, собственно?

– Это меня унизит.

– Садись на него и унизь осла.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Квинт покачался на каблуках, подергал свою кожаную шляпу за поля.

– Вон что, – протянул он. – Мы вспомнили о своем благородном происхождении, так, что ли? Ты бы в зеркало на себя поглядел.

Уолт осторожно коснулся запекшейся ссадины на щеке, взглянул на свою одежду, уже измазанную, а ведь только два дня назад ее стирал, но с тех пор ему пришлось поваляться в пыли, да и кровь на нее попала. Уолт ощутил в душе то чувство, которое давным-давно похоронил: стыд. Ему было стыдно.

– Ты ездил верхом после того, как лишился руки? – спросил Квинт.

– Нет.

– Так начни с нуля и проложи себе путь наверх.

Квинт повернулся к Уолту спиной и сосредоточился на собственных трудностях: судя по тому, как он карабкался на мула, он тоже не был мастером верховой езды: разве что не садился лицом в сторону хвоста, зато, чересчур задрав ногу, едва не перелетел через седло.

Теодора любовалась этим зрелищем с насмешливой улыбкой на полных губах, накрашенных так густо, что они утратили естественную форму. Убедившись, что оба надежно сидят в седле, она легонько коснулась бока своей лошадки гибким хлыстом, отделанным слоновой костью, и во главе своего маленького отряда выехала из конюшни, направившись к городским воротам. Только что нанятые «телохранители» неуклюжей рысцой поспешали ей вслед. Дорога вела в широкую долину, по которой текла река, бравшая начало в окрестных горах. Росшие рядом с водой редкие вечнозеленые дубы придавали долине сходство с парком.

Примерно в миле впереди путники увидели облако пыли, окружавшее тот самый караван, который часом ранее покинул город, выехав через дальние ворота. Прибавив ходу, они нагнали караван и перешли на шаг, что вполне устраивало Уолта, поскольку от тряской рысцы усиливалась боль в разбитых зубах и щеке.

Караван насчитывал около ста человек, включая женщин, детей и грудных младенцев, и около трехсот животных – в основном это были ослы и мулы, а также вереницы верблюдов, по шесть-семь животных в одной цепи. Процессию возглавлял осел, за ним следовал верблюд, на котором восседал проводник – старый, седобородый, но жилистый и державшийся очень прямо человек в длинных свободных одеждах из хлопка, в большом тюрбане, покачивавшемся, точно сигнальный фонарь на флагмане. Сыновья старика потребовали с новых попутчиков плату за покровительство и защиту.

Ветви дубов ежегодно обрубали, сжигая их на уголь, от низких стволов отходило не более двух-трех больших ветвей, раскинутых как руки. Эти деревья, похожие на странные распятия, напомнили Уолту о судьбе Тайлефера.

– Человеку, приговоренному к казни на кресте, не позавидуешь, – поделился он своими мыслями с Квинтом, стараясь не упускать из виду круп кобылы, на которой сидела Теодора. – Жаль детей, останутся сиротами. Но, признаться, у меня есть причины ненавидеть Тайлефера.

– За то, что он вынудил твоего Гарольда произнести какие-то там клятвы над парой высохших собачьих костей?

– А еще он вел нормандцев в бой, распевая «Песнь о Роланде».

– Это было искупление.

– Искупление?!

– Он сам покарал себя за то, что служил злу. Ведь он погиб в этом сражении.

– He погиб, как видишь. И вообще, что ты о нем знаешь?

– Мы с ним проговорили всю ночь напролет. Он умный человек и, на мой взгляд, хороший. Я рассказал ему о тебе, как ты служил Гарольду. Он просил передать тебе, что, на его взгляд, клятва почти не повлияла на исход событий, но в любом случае он сожалеет о своем поступке.

– Этим он не отделается! – Уолт не мог выразить свою мысль словами, хотя вполне отчетливо понимал, что клятва, вырванная обманом, кружила над полем битвы, как ворон, как падальщик. Никто из бойцов, ни с той, ни с другой стороны не забывал о ней, одних она лишала сил, других ободряла.

Квинт, кажется, догадывался о том, что происходило в душе Уолта.

– Знаешь, ведь эта клятва могла и Бастарда мучить, он же знал, что мошеннически вырвал ее у Гарольда.

– Не думаю. Ты просто не представляешь себе, что это за человек. Для него все средства хороши, а если пришлось пустить в ход хитрость – тем лучше, он еще и гордиться будет своим умом и коварством.