– Я не имел в виду... наши ребята в Англии все время так говорят.

Квинт воспользовался минутным преимуществом и продолжил контратаку, стараясь отвлечь внимание Уолта от своей тонзуры и всего, что с ней связано.

– А твоя татуировка? Весь разрисован, и руки, и ноги, и грудь. По-твоему, культурные люди ходят в таком виде?

Вынырнув из воды, Квинт ткнул пальцем в Уолта, не дотрагиваясь, однако, до его тела.

– Тут дракон, там орел, свиток с надписью «Гарольд правит, все хорошо», кинжал, еще один кинжал, с крылышками, а внизу что-то не разберу – это руны, да? Что тут написано?

– «Храбрый побеждает». Мне ее сделали в Херефорде.

– А тут – «У. Л. Э.». Это как понимать?

– «Уолт любит Эрику».

– Забавно. Кто такая Эрика?

– Не твое дело. Квинт, какого черта ты сделался трепаным монахом и ударился в бега?

Квинт наклонился, пощупал разложенную на берегу одежду, по-прежнему уклоняясь от ответа.

– Не высохла еще, – пожаловался он. – Давай пока поедим, а когда высохнет, пойдем дальше.

Он вытащил из мешка какую-то рухлядь, порылся, разыскивая что-то, и принялся браниться на греческом, латыни и прочих известных ему языках. Уолт понял только, что пропали остатки еды и золотая монета, а то и две. Квинт давно не пересчитывал деньги и не помнил в точности, сколько их должно было быть.

– Лиса? – предположил Уолт. Им пришлось идти натощак, и Квинт явно злился. – А может, бобр? Видал я наглых бобров на реке Стаур, возле Иверна, откуда я родом.

– Нет, это она. Бесстыжая бабенка.

– А как же нимфа, тоскующая в чаще?

Квинт остановился, вынудив и Уолта замедлить шаг, обернулся и погрозил ему пальцем.

– Уолт! – произнес он, сощурив голубые глаза и насупившись. – Ты мне нравишься, но иногда тебе лучше помолчать!

Уолт только плечами пожал. Они пошли дальше и с милю отшагали в молчании. Идти приходилось то вверх, то вниз, через леса и возделанные поля. Там и сям овцы и козы щипали невысокую пожухлую траву, тянулись к нижним веткам деревьев. Если скот приближался к пшеничному полю, присматривавшие за стадом мальчишки принимались орать и швыряться камнями. Наконец путники добрались до невысокого холма с пологим склоном и увидели примерно в двух милях впереди трущобы предместья, дальше – крепостные стены из кирпича, а над ними – едва различимые на таком расстоянии высокие крыши и купола.

– Никея, – возвестил Квинт. – Колыбель современного христианства. Здесь эта вера утвердилась семьсот лет назад.

– Родина Господа нашего Христа, а стало быть, и нашей веры – Вифлеем. – Уолт постарался сказать это не слишком резко, чтобы вновь не обидеть Квинта.

– Изложи мне обстоятельства, сопутствовавшие зачатию и рождению Господа нашего, как ты их разумеешь. – Теперь уже в голосе Квинта отчетливо слышалась ирония.

– Это всякий знает, – ответил Уолт твердо. – Меня наставляла в вере мать, а она была хорошая женщина, мудрая и благочестивая, а еще приезжал священник из Шефтсбери, он учил нас и готовил к причастию.

– Ну, выкладывай.

– Святой Дух явился Деве Марии в образе голубя, она зачала и родила Сына, который и есть Иисус, Господь наш и Спаситель. Ведь так?

– А кто послал голубя? От кого он, так сказать, исходил?

– От Бога-Отца.

– А какой Он?

– Я видел много икон. Он восседает на троне на небесах, у Него белая борода. – Уолт попытался припомнить еще что-нибудь. – А в храме Премудрости Он был без бороды.

Тропинка, по которой они шли, слилась с проезжей дорогой из Никомидии и Константинополя в Никею. Уолт и Квинт оказались среди оживленного движения: мимо них проходили верблюжьи караваны, отары овец, которых гнали в город, чтобы наутро продать на рынке, громыхали телеги, груженные фруктами и овощами, проскакал отряд легковооруженных всадников, тяжелые доспехи везли следовавшие за ними мулы. Прикрыв глаза, не обращая внимания на шум и суету, Квинт забубнил на монашеский лад:

Не вытерпев, Уолт перебил его.

– Что за чушь? – вскричал он.

– То-то и оно. Не слишком похоже на Бога-Отца в небесах, Духа в виде голубином и Младенца в яслях. Трудно даже представить себе три более несходные, отнюдь не «нераздельные» сущности.

– Так что ты сейчас говорил?

Квинт повел рукой, указывая на крепостные стены – до них было уже не более мили.

– Здесь, – объявил он, – в лето Господне триста двадцать пятое новообращенный император Константин созвал на совет всех епископов и учителей Церкви.

– Зачем?

– Прежде всего ты должен понять, что для Константина принятие христианства было политическим актом. Свыше половины его подданных сделалось к тому времени христианами, и это были самые достойные люди – труженики, законопослушные граждане, включая и значительную часть армии. Но оставалась загвоздка: хотя христианская вера объединяла столь многих людей, сама Церковь была разделена. Константин мечтал о мире и спокойствии, о согласии всех христиан. И вот он собрал ученых мужей и велел им сесть, и подумать, и не прекращать трудов, пока не придут к единому мнению. Ох, как же хочется есть и пить!

Они подошли к северным воротам, прокладывая себе путь вдоль ряда постоялых дворов и забегаловок, где люди на скорую руку перекусывали мелко порубленным, обжаренным на шампуре мясом, которое заворачивали в тонкий слой теста и густо поливали соусом из анчоусов. Иные предпочитали плоские круглые лепешки, запекавшиеся с начинкой из лука, чеснока, маслин и опять-таки с соусом из анчоусов. Их подавали, нарезав треугольниками. Квинт купил по две лепешки каждого вида и доверху наполнил кожаную флягу красным вином. В кошельке, висевшем у него на поясе, не хватило медяков, и Квинту пришлось пошарить в поклаже, чтобы расплатиться.

– Сука! – пробормотал он. – Уверен, она прихватила не только наш завтрак, но и пару золотых монет.

Наконец он откопал червонец, и продавец протянул ему лепешки с мясом и пригоршню медяков.

У ворот собралась небольшая толпа, радостно глазевшая на бродячих артистов: один из них глотал огонь и вновь изрыгал пламя, второй бренчал на расстроенной лютне и в такт дребезжащим аккордам пел надтреснутым голосом грустную песенку о том, что все ответы уносятся ветром. Квинту ни то, ни другое зрелище не приглянулось. Чуть в стороне от дороги в тени городской стены был оборудован небольшой гимнастический зал под открытым небом, где юноши состязались в борьбе, сражались на деревянных мечах, метали копья, поднимали тяжести. Путники устроились на невысоком травянистом холме, откуда они могли наблюдать за упражнениями юнцов.

Набив рот хлебом и мясом, отирая соленый коричневый соус, Квинт продолжал ученый доклад о Никейском соборе.

– Труднее всего было примирить ариан – их возглавлял некий Арий – и сторонников Афанасия, весьма смышленого молодого человека. Это он составил «Символ Веры», который я только что процитировал. Наиболее ожесточенные споры вызывал Сын Божий. Дай-ка сюда вино.

Квинт привычным жестом поднял флягу и, легонько надавив, направил себе в рот винную струю, ловя ее на лету языком, как собака лакает струю воды или молока.

– Уф, полегчало. Арий утверждал, что Сын Божий потому и зовется Сыном, что Он создан Отцом, то есть некогда Отец существовал, а Сына еще не было. Афанасий возражал: Отец – Бог, и Сын – тоже Бог, и оба нетварны. Константину вообще-то ближе было суждение Ария (он во всем любил порядок), однако он согласился с решением Собора и поддержал Афанасия.