– Пусть так. Другими словами, ваши судебные законы поддерживают и выражают могущество знатных людей.

– Разумеется. А на что иначе закон? Он блюдет права знатных людей, не допуская при этом войн, смут, убийств, разрушений.

Квинт резко остановился, ухватив Уолта за рукав. В его глазах сверкнул восторг – восторг интеллектуала, завзятого спорщика.

– Одной фразой, – воскликнул он, – одной только фразой ты опроверг целые груды томов, написанных исследователями закона и справедливости!

– Не я, – скромно возразил Уолт, – а мы, англичане.

«Что за нация прагматиков, до чего же они склонны к самообману!» – подумал Квинт. А может быть, таково истинное определение прагматизма – умение обманывать самого себя, не замечать ни идеалов, ни правил, ни обычаев, если они стоят на твоем пути? Уолт тем временем продолжал рассказ:

– Как бы то ни было, в тот раз никто не оспорил их присягу, и Годвин с сыновьями вернул себе титулы и земли. Нормандец Робер, епископ Кентербери, был изгнан из страны, и множество других нормандцев составили ему компанию. Место Робера занял англичанин Стиганд, епископ Винчестерский, женатый человек. Годвинсонам пришлось сделать только одну уступку: Свен обязался совершить покаянное паломничество в Святую Землю. Он умер в пути.

Квинт все еще покачивал головой, бормоча:

– Ну и народ, ну и фарисеи! Люди лорда навеки связывают себя присягой, которую их с рождения приучают считать нерушимой, хотя на самом деле они служат в надежде получить земельный надел. Совершают замысловатые обряды, взыскуя справедливости и торжества закона, а принимают во внимание лишь количество воинов, которыми располагает тот или иной лорд.

К счастью, Уолт понятия не имел, кто такие «фарисеи».

Они вышли на травянистый берег речушки, которая внезапно сворачивала, пробивая себе путь между скалами, и обрушивалась сверху в расположенные каскадом озерца.

Квинт сбросил с плеча мешок, сунул в него руку и вытащил заскорузлый обмылок из козьего жира и березовой золы.

– Прошлой ночью мы спали под одним одеялом, – сказал он, – и теперь, когда мы оказались вдали от зловонных городов, прямо-таки напрашивается вопрос, когда же ты в последний раз стирал свою одежду или мылся сам?

– Я н-не п-помню.

Заикание выдало его с головой: на самом деле Уолт прекрасно помнил. С тех пор миновало два года или даже три. Последний раз он менял одежду в Уолтхэм-Эбби на пути из Стэмфорда в Сенлак. Или нет. Ведь он уже не носит кожаную куртку, что была на нем в тот день. Словно во сне Уолту представилась вдова, на которую он батрачил там, в Нижних Землях: вдова отдала ему плащ и башмаки покойного мужа. Все это он носил до сих пор – хорошие, прочные вещи.

– Словом, давно. Давай-ка найдем подходящий пруд, постираем одежду, а пока она будет сохнуть, искупаемся сами.

Уолту эта затея пришлась не по душе. Мытье, стирка – не мужское это дело. Женщины, те непременно должны очиститься раз в месяц, иначе они и в церковь войти не имеют права, а мужчины могут мыться пореже, только перед каким-то важным событием. А кто постирает одежду – женщин ведь с ними нет?

Ниже по склону хребта виднелись озера побольше, однако к ним нужно было пробираться сквозь розовые стволы кизила, прибрежные ивы, ольху и тополя. Листья что-то шептали, потревоженные легким ветерком. Спускаясь к одному из озер, путники услышали впереди сильный всплеск. «Выдра», – подумал Уолт, но сквозь просвет в ветвях они увидели выходившую из воды женщину. Мелькнули масляного цвета бедро и попка, и женщина скрылась в зарослях на дальнем берегу.

– Господи! – воскликнул Квинт. – Что еще за дьявол?

– Дьявол и есть! – вскрикнул Уолт, став как вкопанный. – Он может принять любой образ, чтобы ввести нас в грех.

– Чушь! – буркнул Квинт. – Какая-нибудь пастушка...

– Где ты видишь овец?

– А может быть, пережиток античности, тень далекого прошлого.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Языческая наяда, дух, фея этой реки.

– Все они исчезли после Рождества Христова.

– Сомневаюсь. В этих местах первые христиане появились двести, а то и триста лет после рождения Господа нашего. Кто знает, может быть, мы первые, кто остановился у этого источника. И думаю, нам есть чему поучиться у народа, населившего нимфами леса и потоки, чтобы лесные и речные девы радовали путников своей красотой, своими плясками. В таких местах я живо ощущаю их присутствие.

Квинт умолк, глаза его подернула мечтательная дымка. Когда же он прервал молчание, то заговорил тем особым, торжественным голосом, каким говорят поэты, когда хотят поразить слушателей своими стихами:

– Тоскующие нимфы покидают потоки и ручьи, окаймленные бледными тополями. Они стенают, распустив по плечам кудри, перевитые цветами, безутешно плачут в сумрачной тени кустарников.

– Ты мог бы стихи сочинять.

– Наверное. Пошли, искупаемся.

– Ты уверен – здесь можно ли?

– Можно. Что бы нам ни пригрезилось, вреда этот призрак не причинит.

Они продрались сквозь заросли кизила и ступили на поросшие влажным мхом валуны у самой кромки озера. Квинт, нисколько не смущаясь, стянул с себя одежку (только шляпу оставил на голове) и погрузил все детали своего наряда в бурлившую воду, потом вытащил их, хорошенько намылил, скатал и принялся бить получившимся жгутом по скале. Все это он проделывал, сидя на корточках, точь-в-точь как женщины, подумалось Уолту, собравшиеся возле реки или большого колодца.

Обнаженное тело Квинта оказалось худым, жилистым, но мускулистым. Алая сыпь покрывала его плечи, на спине виднелись шрамы, оставленные поджившими чирьями, а кое-где из шишек еще сочилась бесцветная жидкость. Увидев эти чирьи, тощие, слегка обвисшие ягодицы, ноги, поросшие редким рыжеватым пушком, белые кривые стопы, Уолт почувствовал прилив внезапной, непрошеной и ему самому не понятной нежности. Квинт взглянул на него через плечо.

– Давай. Следуй моему примеру.

– Это что, обязательно?

– Да – если хочешь и дальше идти со мной.

– Ладно. Но у меня там всякие булавки, пряжки, я не могу расстегнуть их одной рукой. К тому же я вряд ли так ловко справлюсь с бельем, как ты.

– Я помогу.

Прополоскав одежду, они разложили ее на низких кустах («восковником», припомнил Уолт, называется этот кустарник в Уэссексе, его листья кладут в эль, чтобы придать напитку остроту и аромат), потом залезли в воду и приступили к мытью. Тут уж они не помогали друг другу, только Квинту несколько раз пришлось подбирать мыло, когда Уолт выпускал из руки скользкий брусок. Тело Уолта было почти сплошь разукрашено татуировкой. Англичане, во всяком случае – мужчины, так и не забыли варварского обычая, унаследованного от германских предков.

Квинт снял наконец шляпу, и они принялись нырять и плескаться, точно малые ребята, дорвавшиеся до воды. Озеро было холодным. Уолт, которому приходилось грести одной рукой, первым выбился из сил, поскользнулся на поросшем водорослями камне, сел и не мог подняться, пока Квинт не подтолкнул его, просунув ладонь ему под ягодицу.

Это случайное, но чересчур интимное прикосновение заставило Квинта отвернуться, и Уолт впервые получил возможность посмотреть на его макушку сверху. Длинные, редкие волосы прилипли к голове, и Уолт заметил то, чего раньше никогда не видел (Квинт снимал шляпу только перед сном): посреди макушки виднелся круг – неестественно правильный круг совсем коротких волос, не длиннее ослиной шерстки. Вся эта затея с купанием и стиркой казалась Уолту достаточно унизительной, прикосновение руки Квинта к его ягодицам смутило англичанина не меньше, чем самого Квинта, так что теперь он обрадовался возможности сквитаться.

– Ах ты, негодяй! – воскликнул он. – Ты же священник, священник-расстрига, трепаный монах!

– Да, – ответил Квинт, обернувшись к Уолту и прищурившись. Солнце било в глаза. – Я был монахом. Вот насчет трепаного ты зря: я тебе уже говорил, это не по моей части.

Уолт покраснел.