Теперь Уолт отчетливо слышал вдали печальное пение-плач – оно доносилось с северного склона холма, по которому они недавно поднялись. Сначала Уолт испугался, не бесы ли это, а может быть, суккубы, демоны, принимающие женское обличие, чтобы соблазнять спящих мужчин. Он даже вспомнил ту кельтскую девочку, которую не спас от Ульфрика. Она ведь была язычница, некрещеная. Не ее ли беспокойный дух тревожит его по ночам? Но пение не приближалось ни на шаг и наконец стихло, растаяло внизу. Уолт уснул. Он очнулся задолго до рассвета и в предутреннем сером сумраке, в жемчужной дымке, опустившейся на вершину горы, вновь увидел странницу в плаще с капюшоном, которая мерещилась ему накануне. Теперь она стояла рядом, наклонясь над поклажей Квинта. Уолт с трудом перевел дыхание, но видение тут же растворилось в тумане. Сердце Уолта сильно забилось, он спрашивал себя, идти за ним или нет, и решил, что не стоит: призрак может заманить его на обрыв, а если это все же не дух, а человек, того гляди, затаится в засаде и нападет из-за спины. Уолт предпочел не вставать и не смыкать глаз.
Однако до рассвета было еще далеко, вина было выпито более чем достаточно, сказывалась усталость от долгого подъема и от случившегося накануне приступа; вскоре Уолт заснул. Он провалился в тяжелую, цепенящую дрему, какая одолевает человека в конце ночи, перед восходом солнца. Проснувшись, Уолт решил, что ему приснилось и пение, и призрачная гостья в плаще. Он не стал говорить об этом Квинту, когда они завтракали хлебом и виноградом, запивая нехитрую снедь ломившей зубы водой.
Первые же лучи солнца разогнали туман, хотя он еще стелился внизу, у реки. Теперь глазам путников открывалась новая, величественная картина: южный склон горы, неровный, обрывистый, тянулся гораздо дальше северного, переходя в розовато-лиловой дали в другие хребты. Над головой звенели жаворонки, темные стрижи мелькали вокруг, почти неразличимые глазом, падали к самой земле, ловя мошек над травой и камнями.
– Пошли, – воскликнул Квинт, – осталось шесть миль, не более, и все под горку. Придем в Никею задолго до заката, а по пути ты расскажешь мне, что произошло в Портленде и после Портленда – когда? Шестнадцать лет тому назад?
– Все это было до того, как нас отправили в Тидворт-Кэмп.
– Я так и понял.
Поразительное зрелище: сотня, а то и больше боевых судов стоит на якоре с подветренной стороны замка, построенного Альфредом и укрепленного Канутом, часть кораблей вытащили на берег к востоку от Чесила. Вокруг раскинуты шатры, вмещающие более двух тысяч дружинников и танов, обязанных предоставлять в распоряжение лорда одного всадника (как правило, это сам тан или его сын) со всем снаряжением: шлем, щит, кольчуга, две лошади под седлом и два вьючных животных. Верные соратники, рискуя навлечь на себя гнев короля, собрались из Девона, Дорсета и Гемпшира. Все понимали, что примерно в девяти милях, по ту сторону залива, где собираются чайки и крачки добывают в волнах мелкую рыбешку, там, на белых утесах Осмингтона и Дердль-Дора, стоят люди короля, а с ними, вероятно, и люди Роберта, графа Кентербери, и Сиварда, графа Нортумбрии, и наблюдают за ними, пытаясь оценить число приверженцев Годвина.
– Мы все собрались на пир в большом зале, построенном отдельно от дворца. Мы не вставали из-за столов три дня – не только веселья ради, но затем, чтобы за круговой чашей повторить и подтвердить старинные клятвы. А потом войско вновь взошло на корабли и отправилось обратно на восток по Соленту, заходя во все гавани, высаживаясь в Портчестере, Бошеме, Шорхеме, Нью-Хейвене и так далее вплоть до Певенси. На этот раз не было нужды маскироваться под пиратов. Некоторые утверждают, будто мы шли морем до Фолькстоуна, но я был там, и я говорю: Певенси. Это был настоящий триумф. Таны и горожане – все выходили навстречу, бежали в гавань, поднимались на городские стены, все обещали нам поддержку, если король откажется вернуть Годвину права и привилегии. Люди боялись – если Годвинсоны не возвратятся, король продаст страну ублюдку Вильгельму и его нормандцам.
Из Певенси мы двинулись пешком в Тон-Бридж-Уэллс, где такие же источники, как тот, из которого мы вчера пили. Сам Тон-Бридж – маленький городишко на дороге Медуэй, одной из трех дорог через большой лес Андредесвилд, который тянется на добрую сотню миль с востока на запад и миль на сорок с севера на юг. Дальше мы поднялись по холмам Норт-Даунс до пастбища, окруженного кольцом Семи дубов[36]. Кельты – среди нас было немало кельтов, не только рабы, но ирландские, уэльские наемники, – призадумались, опечалились и стали толковать о своей старинной вере. Говорили, многие все еще живут словно дикие звери, эльфы или гоблины в том зеленом лесу, через который мы шли. Они выходят оттуда в определенные дни, например в день святого Иоанна Крестителя, совершать свои чудовищные обряды в кольце этих дубов.
Священники (из числа нормандцев) хотели срубить деревья, но местные таны запретили им: в народе верили, что это повлечет за собой чуму и скотский мор, а потому люди готовы были драться насмерть с дровосеками, лишь бы не допустить гибели древней святыни.
– Нормандские священники? Они чем-то отличаются от английских?
– Конечно, особенно монахи и настоятели больших соборов в Лондоне, Кентербери, Винчестере. Они такие придирчивые, дотошные – идет ли речь о десятине и других доходах, предоставленных им королем, или о церковной дисциплине и учении. Особенно они нетерпимы к старой вере и ее обычаям – не важно, англы принесли эти обычаи с собой или же их соблюдали еще древние кельты. А еще, эти священники не должны жениться и требуют подобного воздержания от всего духовенства, хотя, как мне говорили, в Писании ничего об этом не сказано. В общем, угрюмые люди, во все вмешиваются, всем командуют, все у них по правилам, все из-под палки. Даже милостыня и попечение о больных не от доброго сердца, а согласно уставу.
Квинт яростно закивал головой, подтверждая каждое слово Уолта, и его розоватый нос сделался пунцовым, однако весь его комментарий сводился к сердитому бормотанию: «Чертовы клюнийцы!»[37] – что это значило, он объяснять не стал.
– И вот, – продолжал Уолт, – мы пришли кратчайшим путем из Певенси в Саутварк, стоящий на южном берегу Темзы напротив Лондона. Прошло всего девять-десять месяцев со дня нашего бесславного изгнания. Жители Лондона, то ли из искренней любви к Годвину, то ли из страха, приняли нашу сторону. На собрании Витана в новом здании Большого Совета в Вестминстере состоялась торжественная церемония: Годвин и его сыновья принесли присягу королю и поклялись, что невиновны в тех преступлениях, в которых их обвиняли. Король был вынужден принять эти клятвы и поверить им!
– Оттого, что войско, набранное Годвинсонами, оказалось больше королевского?
– Отчасти поэтому, – ответил Уолт, хмурясь, как он обычно хмурился, когда Квинт неправильно понимал самые простые вещи, – но главным образом потому, что когда такие знатные люди дают общую клятву, им полагается верить, разве что найдется столько же или больше знатных людей, которые присягнут, что первая клятва была ложной.
– А факты? – возмущенно переспросил Квинт. – Годвин шестнадцатью годами раньше ослепил старшего брата короля, а потом убил его; Свен похитил и изнасиловал настоятельницу монастыря и убил своего кузена Бьерна; да и прочие их делишки – эти факты ничего не стоят?
– Как же, иногда и они что-то значат. Но только в том случае, когда после клятвы переходят к разбору дела, то есть если найдется достаточно свидетелей, которые присягнут, что эти люди виновны.
– Итак, ваша общая клятва пустой звук, она показывает лишь силы, какими располагают истец или обвиняемый.
– Я не законник. – Уолта явно сердили нападки на древний обычай, английский обычай как-никак, – Могу сказать одно: эти клятвы, как со стороны обвинения, так и со стороны защиты, – главное в суде, и чем знатнее человек, тем весомее его клятва. Если присягу приносит лорд, владелец нескольких маноров, то чтобы опровергнуть его клятву, понадобится два десятка танов помельче. Это справедливо, на этом держится наше общество. Если слово одного человека приравнивать к слову другого, не станет никакого порядка.
