В ту ночь они пировали в доме Юниперы. Уолт уверился, что именно так, а не Джессикой и не Теодорой зовут их рыжеволосую госпожу, облаченную в шаль с павлиньими глазками, в изумрудной головной повязке и в золотых сандалиях. Юнипера сказала, что за недели, проведенные в пути, она научилась ценить их общество и защиту; она сплетничала с Аделизой, дивилась фокусам ее отца и внимала его песням, она чуть не плакала от умиления, когда Ален играл на арфе, черпала мудрость и знания в философских беседах с Квинтом. Разумеется, напади на них разбойники или попутчики, проку от ее новоявленных друзей было бы что от пучка соломы, потому Юнипера и дорожила Уолтом: хоть он и лишился руки, его осанка, а особенно его глаза свидетельствовали о том, что этот человек недорого ценит свою жизнь и с готовностью пожертвует ею за других.

И все же этот малый казался самым мрачным, замкнутым, несчастным человеком, какого ей только доводилось видеть. И теперь, накануне расставания, леди не постеснялась задать откровенный вопрос: отчего Уолт сделался таким? Ей ответил Квинт: Уолт был одним из ближайших соратников Гарольда, короля Англии. Почти все они погибли, защищая короля.

Завоевание Англии уже превратилось в легенды и песни. Вильгельм не постеснялся пустить в ход самую беззастенчивую пропаганду, чтобы представить англичанина варваром и глупцом, легкомысленно нарушившим свою клятву. Услышав об этом, Уолт тут же воскликнул, что после Господа нашего Иисуса Христа Гарольд был лучшим среди людей.

– Так докажи, что нормандцы лгут! – бросила ему вызов Юнипера.

Служанки Юниперы – она не держала в доме мужчин – уже убрали со стола пустой панцирь омара, кости, оставшиеся от павлина, окорок свиньи, прокоптившийся на горном воздухе, засахаренные ядрышки абрикосов, круги сыра, сваренного из молока горной козы. Они вдоволь выпили местного темного вина, полюбовались танцами Аделизы, аплодируя все более плавным и чувственным движениям – казалось, маленькие округлые груди, пупок и бедра совершенно самостоятельно выписывают круги и овалы, повинуясь звукам, которые извлекал из арфы Ален. Вдали, за пределами гавани, серебрилось вечернее море. Чересчур рано для отхода ко сну.

Тайлефер прикинул, что со времени его распятия в Никее прошло около сорока дней, а стало быть, пора завершить представление; он развлек публику левитацией, воспарив на открытой террасе до вершины пальмы. Дочка умоляла его вовремя остановиться: Иисус, напоминала она, скрылся за дымкой, а нынче небо безоблачное, совершенно пустое, если не считать ласточек, собирающихся в стаи перед отлетом в Африку, так что папочка выполнил этот трюк даже лучше своего предшественника.

Но англичанин угрюмо молчал, и лицо его за лил багровый румянец, куда более яркий, чем красные пятна на быстро заживающей культе.

Эта история не годится для столь прекрасного, изысканного вечера, каким они наслаждаются, пробормотал он наконец. Это рассказ о ранах и смерти, о боли, предательстве и трагедии.

Квинт решил спровоцировать друга.

– Да-да, предательство, – подхватил он. – Предательство и трагедия. Подумать только, целая страна обречена на века угнетения и рабства только из-за тщеславия и капризов одного брата и бестолковых распоряжений другого, возомнившего себя полководцем...

Уолт захлебнулся глотком вина и схватился за нож.

– Король Гарольд – величайший из полководцев, когда-либо живших на земле, – загремел он. – Он затмил всех ваших Александров и Алп-Арсланов. Проглоти свои слова или проглотишь клинок!

Квинт вскочил и укрылся за стулом Тайлефера, явно рассчитывая, что в случае необходимости фокусник подымет его в воздух, подальше от взбесившегося англичанина. Здесь он чувствовал себя в безопасности и продолжал поддразнивать Уолта, багровый кончик его носа зловеще светился:

– Полководец? Вздумал сражаться по старинке, как в сагах, где дружинники бьются, сдвинув щиты. К какой тактике он прибег? Стоял на вершине холма, словно в землю врос, пока его не изрубили, как капусту! Самой грубой его ошибкой было взглянуть на покрытое тучами небо и заявить: «Не вижу никаких стрел!»[77].

Квинт зашел слишком далеко. Перелетев через стол, Уолт набросился на него, колотя насмешника по лицу обрубком правой руки, а левой размахивая ножом – к счастью, серебряный столовый прибор с тупым лезвием и закругленным острием никому не мог причинить вреда. Общими усилиями Ален, Аделиза, Юнипера и многочисленные служанки наконец справились с Уолтом и усадили его на место.

– По крайней мере чертов монах-расстрига мог бы извиниться! – буркнул Уолт, задыхаясь. Девушки поспешно убирали разбитую посуду.

– Расскажи нам, как все было на самом деле. Если убедишь меня, что я не прав, я охотно попрошу у тебя прошения.

Повисло долгое молчание. Кто смотрел в свою тарелку, кто на стены, расписанные разнообразными фресками, от фривольных до религиозных. Аделиза гладила короткошерстую дымчатую кошку, вывезенную, как уверяла Юнипера, из Эфиопии, страны царицы Савской. Тайлефер откашлялся и сказал:

– Начни с рассказа о том, как Гарольд готовился к этой битве. Его короновали в праздник Богоявления, а вторжение произошло лишь спустя девять месяцев. Времени было более чем достаточно, чтобы подготовить нам достойный прием. Если он такой искусный полководец, как ты утверждаешь, он должен был принять меры.

Уолт глянул на него, промокая салфеткой кровь из разбитого носа – Аделиза стукнула его кубком.

– Ты был там, ты и рассказывай, – прорычал он.

– Я был там отчасти, – возразил Тайлефер.

– Это как понимать?

– Объясню в другой раз. Сейчас твоя очередь. Одно могу тебе сказать: к маю твой Гарольд успел столько сделать, что Вильгельм едва не отказался от своей затеи. Уверен, он бы забыл про английский престол, да боялся потерять лицо. Что же потом пошло не так?

Уолт вздохнул, сдаваясь.

– Ладно, – сказал он. – Если вам так хочется, я расскажу. – Он протянул Аделизе свою чашу, чтобы она налила ему вина взамен разлитого. – Боюсь только, моя история расходится с тем, что сочинил задним числом Ублюдок. В одном ты прав: к концу апреля мы были готовы, вполне готовы. Сразу после коронации Гарольд разослал нас по графствам набирать людей, учить и вооружать новобранцев.

Подожди снаружи, – распорядилась Эрика, соскочив со своей большеголовой лошадки, рыжей и белобрюхой. Поводья она накинула на низкий сук яблони, покрытой серебристым и зеленоватым лишайником. На дереве еще висело несколько желтых сморщенных плодов.

С луки седла Эрика сняла мягкий мешок, сшитый из кожи, бросила Уолту быстрый взгляд, обернулась и пошла по высохшей, прибитой заморозками траве к маленькому домику. Остроносые башмаки оставляли отчетливые отпечатки на дерне, уже истоптанном курами, собаками и босоногими ребятишками.

Прямая, высокая, Эрика носила кожаный пояс с хитроумной серебряной пряжкой, он стягивал ее длинное шерстяное платье, крашенное вайдой в синий цвет, подчеркивая талию и бедра. Голодная полудикая кошка выгнула спину, заплевала, зашипела на гостью, но Эрика, наклонившись, что-то прошептала ей, и кошка, задрав хвост, принялась тереться мордочкой о ее ногу. Отворив дверь, Эрика пригнулась под низкой притолокой и скрылась из виду.

Оно и лучше. Женские дела. Послед не выходит, что-то такое. Новорожденный пищал, как голодный котенок, потом из хижины донесся резкий вскрик – мучилась роженица.

Уолт видел, как в битве мужчинам отсекали руки, разрубали головы топором или мечом, так что мозг, зубы, осколки черепа брызгали во все стороны, но от одной мысли о плаценте или пуповине его поташнивало. Лошадь зафыркала, черным копытом высекла искры то ли из мерзлой земли, то ли из кремня. Уолт спешился, отвел коня к старой яблоне, а сам подошел к покосившемуся частоколу, который окружал хижину и примыкавшие к ней два акра земли. Забор давно нуждался в починке, хотя и мог еще уберечь огород от нашествия лис, а кур удержать дома. Уолт начал рассматривать окрестности поверх забора, но на саму изгородь предпочел не облокачиваться.