– Ты можешь то же самое сказать об Этелинге.

– О другом Эдуарде? – Епископ снова выплюнул вишневую косточку, она легонько звякнула о край серебряного блюда. – Он несовершеннолетний и живет где-то в Венгрии.

Эдуард поднялся на ноги, пробежал по комнате, схватил чашу с медом и саданул ею по столу так, что янтарная влага расплескалась.

– Годвинсоны рвутся к власти. Вот о чем идет речь. Наследник из рода Годвина, – вот что им нужно. Даже если он родится от меня, я умру раньше, чем он достигнет совершеннолетия (ты очень любезно напомнил мне – от смерти не уйти), и тогда Англией будет править либо его дед, если старый боров переживет меня, либо дядья.

Одним из дядьев этого гипотетического младенца стал бы Тостиг. При одной мысли об этом в душе короля образовалась сосущая пустота, которую даже гнев не мог заполнить.

– Нет никаких причин для такого союза, – подвел итоги король. – Он не на пользу ни мне, ни Англии.

Стиганд чуть подвинулся вперед, мизинцем, украшенным перстнем, дотянулся до пролитого королем меда, подобрал капельку и слизнул.

– Для тебя тут есть кое-какие преимущества.

– А именно?

– Годвинсоны боятся того, что может произойти после твоей смерти. Нечего в прятки друг с другом играть – ты можешь завтра же свалиться с лошади или подцепить зимой неизлечимую простуду. Быть может, даже сейчас, в сию минуту, где-то поблизости бродит тайный убийца, или среди твоих дружинников кружит человек, которого мы знаем, но чьи истинные намерения от нас сокрыты. Но вот в чем загвоздка: кто бы ни стал твоим преемником, норвежец или нормандец, Годвинсоны останутся не у дел, если только...

Эдуард не слышал священника, он слышал только, как кровь ударяет в виски, чувствовал, как похолодели и увлажнились руки. Тем не менее, смысл этих слов был ясен, так ясен, словно тень Альфреда, убитого брата, шептала их ему в ухо.

– Если только Годвинсоны – один из них или все вместе – не поспособствуют этому «преемнику», умертвив меня, – подхватил он.

– Можешь думать что хочешь. Я этого не говорил.

Эдуард поднялся, отошел к незастекленному окну. В часовне запели службу третьего часа. Как все бенедиктинцы, здешние монахи в совершенстве владели искусством григорианского пения, оно пронзило душу короля ностальгической тоской об оставленной им простой жизни, о богослужении в Байё и Лизьё, где он еще не знал мирских интриг. Запах благовоний, печальный лик распятого Христа, скорбящая Мать, чистое, беззаботное благочестие юности... Глаза щипало от слез, защемило сердце. Король обернулся к двоедушному, коварному епископу.

– Как только у меня родится сын, они смогут убить меня.

– Витан не изберет королем ребенка. Горе стране...

– Которой правит младенец, – подхватил король.

Пение монахов стихло, слышалось только нудное жужжание попавшего в плен шмеля. Стиганд снова зашевелился на стуле, откашлялся.

– Пока что речь идет только об обручении, – сказал он. – Они предлагают провести церемонию на празднике урожая в Керне, что в графстве Дорсет.

Так и сделали. В сопровождении Гарольда и кучки дружинников, из которых еще предстояло сформировать личную гвардию Эдуарда, король выехал из Шерборна под проливным дождем. Охотничьи псы, крупные, длинноногие, с густой серой шерстью и очень похожие на волков, если не принимать во внимание по-собачьи широкие морды, бежали за лошадьми. Порой собаки бросались в сторону, привлеченные запахом зайца или завидев в поле куропаток. Шерсть их вскоре намокла, отяжелела, как и гривы лошадей и плащи всадников. Над поросшими буком холмами перекатывался гром.

Всадники явно были не в духе.

– Может, пошлем вперед гонца и отложим эту затею на пару дней?

– Не получится, – возразил Гарольд.

– Почему?

– Праздник урожая. Особенный день.

– Безусловно. День выплаты ренты. Так, что еще? Заканчивается сбор урожая, снимают ограду с полей, чтобы до весеннего сева, то есть до Благовещенья, мог свободно пастись скот. Весьма разумно – ведь навоз послужит удобрением. Дальше что? «День каравая», в церкви освящается ячменный хлеб из свежемолотого зерна. Однако почему этот день так подходит для обручения?

На Гарольда речь короля произвела некоторое впечатление: надо же, нормандский аристократ, воспитанный в монастырях и каменных дворцах на сказаниях о Деве Марии и подвигах эпохи Карла Великого, сумел так быстро вникнуть в то, что составляло жизнь его подданных. Тем не менее Эдуард знал пока далеко не все.

– В этом дне особая святость.

Какое-то время они ехали молча. Копыта лошадей глухо били по известняковой дороге, порой высекая искры из прожилок кремня. Звенели удила. Эдуард хмурился все сильнее.

– Это день шабаша, – произнес он наконец.

Гарольд промолчал, сжав губы так, что они побелели.

– Я не стану участвовать в языческих радениях! – вскричал Эдуард, натягивая поводья. Его жеребец фыркнул и закинул голову, ожидая команды поворачивать. Дождь полил сильнее, над головой повисли серебряные нити, холмы Даунса накрыла серая мгла.

– В этом нет ничего дурного, – возразил Гарольд.

– Настоящая бесовщина, и ты сам это знаешь. Как ты решился участвовать в таком деле?

– Да полно. Самый обычный праздник, немножко поплясать, повеселиться малость, – настаивал Гарольд. – Не беда.

– Здешний народ всегда готов повеселиться, было бы что выпить, но я бы предпочел вернуться в Шерборн и не мокнуть под дождем.

– Поехали. Это серьезнее, чем ты думаешь.

Эдуард нехотя повернул к югу.

– Почему это так важно?

– Здесь почти все помнят о своих кельтских корнях. Говорят, у завоевателей саксов не хватало женщин, они брали их из числа пленниц, а мужчин обращали в рабство. Конечно, все тут приняли христианство, давно уже, много поколений назад, но сохраняют и старые обычаи, особенно женщины. Это всего лишь традиция и к вере не имеет отношения.

– Тогда почему я должен с ней считаться?

Гарольд вздохнул. Уговорить короля оказалось не так-то просто. Все этот проклятый дождь, из-за него спор начался раньше, чем он рассчитывал.

– Они задерживают налоги, не отдают своих сыновей в дружинники, а когда их призывают в ополчение, поворачивают назад, едва дойдя до западного берега Стаура. Они говорят, что наш король – не их король, наша королева – не их королева. Нужно переломить такое отношение, чтобы заручиться их поддержкой на случай нужды. Сегодняшний праздник – самый удобный случай. Если местные примут тебя и Эдит – они почитают королеву не меньше, чем короля, – они последуют за тобой, будут защищать тебя, с готовностью придут на помощь...

– Ты хочешь убедить меня, что, совершив какие-то дурацкие обряды, я сумею завоевать доверие народа, живущего к западу от Стаура, Фрома и Паррета?

– Да. Вплоть до границы Корнуолла.

– Хорошо, я вытерплю это, но не стану участвовать в кощунстве, в поклонении дьяволу и в чем-нибудь подобном.

Гарольд молча пнул лошадь каблуком, заставив ее перейти на рысь. Эдуард, дружинники и собаки, разбрызгивая грязь, устремились за ним.

Дождь поутих, когда они подъехали к Керну, открылся вид на меловые холмы, в ту пору увенчанные рощей падуба, и над холмами ненадолго показалась радуга. Король и его спутники спустились в долину, проехали вдоль ручья к маленькому женскому монастырю и там отыскали дорогу, вдоль которой стояли – не слишком, впрочем, тесными рядами – обитатели соседних сел. Одни пришли в звериных масках, другие несли в руках обручи, перевитые летними цветами или колосьями ячменя. Несколько шутов кривлялись в толпе, ударяя детей свиным пузырем, подвязанным к длинной палке. Многие держались особняком, стояли вяло и безучастно, даже испытывали какую-то неловкость – так показалось Эдуарду.

Не доехав до аббатства и небольшой усадьбы, примыкавшей к монастырю, всадники свернули налево от ручья и начали подниматься на утес. Краем глаза Эдуард увидел гигантское изображение на склоне холма – дерн в этом месте срезали, обнажив белый известняк. Это был Воитель Керна.