Любой предлог, от проливного дождя до засухи, годился для того, чтобы бросить мотыгу, лопату, серп, уйти с поля и заняться какой-нибудь ерундой, в особенности так называемым спортом. Эти игры не требовали ума или ловкости, зато здесь как нельзя лучше могли пригодиться грубая сила и тупое упрямство. Некоторые забавы были на удивление глупыми: перекинут, например, длинный шест через ручей, двое парней усядутся на него и дерутся мешками с песком, стараясь свалить друг друга в воду. Мужики состязались, кто дальше всех закинет кожаный башмак. Со скуки загоняли корову в небольшой двор и бились об заклад, в каком углу она оставит лепешку. Надували пузырь, наполняли его песком, призывали соседей, и каждая команда старалась загнать этот мяч на половину противника. Сами по себе эти игры не приносили особого вреда, но что станется со страной, если крестьяне не будут трудиться день и ночь ради общего блага? Проработав весь день, мужик должен немного поесть и поспать, чтобы завтра снова выйти на работу. Если у него остается время еще на что-то, куда ж это годится?
На охоте вельможи забывали о собственной безопасности, не говоря уже о чужом здоровье и даже жизни, однако добросовестно расплачивались за любой нанесенный ущерб. Все англичане любили бороться, драться на кулаках и палках, но крестьянское ополчение представляло собой жалкое зрелище: вообразите сотню мужиков, вооружившихся мотыгами и вилами, – через двадцать миль это воинство растянется так, что арьергард прибудет на место сражения часом позже авангарда.
По праздникам мужчины и женщины танцевали в обнимку непристойные, похабные танцы. Нормандские священники уверяли короля, что празднества сопровождаются свальным грехом и блудом. Был распространен инцест – вслух этим пороком не хвастались, но относились к нему терпимо.
Труднее всего Эдуарду было понять, какую роль играют в этом обществе женщины. С одной стороны, они вроде бы жили своей бабьей жизнью: выполняли полевые работы полегче, ткали, присматривали за детьми, содержали в порядке одежду и дом, готовили еду и сторонились важных мужских дел. Однако надо учесть, что в Англии их работа отнюдь не считалась унизительной, предназначенной для рабов, крепостных, подъяремного скота (именно так относились к женщинам в Нормандии), а, напротив, высоко ценилась. Женщин уважали за все, что они делали, и ни один мужчина не смел вмешиваться в их распоряжения. В своем женском мире женщина была королевой.
Главный дом в усадьбе принадлежал мужчинам. Там они пили, там раз в месяц собирались на совет деревни или манора – это официально, но там же управляющий назначал работы, улаживали повседневные споры. Каждый имел право высказаться и быть выслушанным. Любой крестьянин мог объяснить своему господину, как лучше распорядиться временем, которое он должен отработать на лорда, любой батрак мог сослаться на болезнь и просить о снисхождении или помощи.
Зимой, когда плохая погода не позволяла предаваться забавам на свежем воздухе, в этом зале ставили девять кеглей, формой напоминавших дубинки, и сбивали их большими деревянными шарами, награждая победителя ценным призом – например, живой свиньей. И снова слуги и дружинники упивались элем, а тан с сыновьями – вином и медовухой.
Из-за семейной ссоры мужчина мог остаться в господском доме и на ночь, потому что жена или мать отказывалась пустить его домой, пока он не уступит. В Нормандии, если бы женщина позволила себе подобное, ее бы посадили в колодки.
Но хуже всего – привязанность англичан к родству и свойству. Женщина, разумеется, выбирала себе мужа за пределами ближайшего круга родственников, но горе тому мужу, который посмел бы дурно обращаться с супругой или счесть ее приданое своей собственностью. Стоило ей кликнуть родичей на помощь, тут же являлась целая свора – отец, братья, дядья, кузены, и каждый нес палки, камни, а то и более грозное оружие. Женщины имели право владеть землей, по своему усмотрению распоряжаться крестьянским наделом, манором, замком, если такова была предсмертная воля родителей или прерывалась мужская линия. Словом, англичане не просто ценили своих женщин, они трепетали перед ними, заискивали, старались снискать их одобрение, дарили им дорогие подарки и тяжко скорбели, когда теряли мать, жену или дочь.
На всем протяжении царствования Эдуарда его нормандцы, в особенности приверженные клюнийской реформе священники и монахи, ссылаясь на авторитет Священного Писания, твердили, что эти обычаи необходимо искоренить, они настаивали на решительных мерах, угрожая королю отлучением и адским огнем. Но Эдуард научился – конечно, это далось ему не сразу – пропускать их слова мимо ушей. Он рассуждал следующим образом: эти люди привыкли жить так, эта жизнь их устраивает, а если придется туго, они предпочтут знакомые беды моему вмешательству. Или он говорил себе: таковы английские обычаи, люди выбрали меня своим королем только потому, что я – пусть по крови, если не по воспитанию – наполовину англичанин, и если я помешаю им и впредь оставаться англичанами, я предам их.
И в любом случае, утешал себя король, старея, теряя силы (болезнь прежде времени обратила его в дряхлого старика), в любом случае, Бог простит ему это попустительство, эту готовность оставить все как есть. Бог простит, потому что преемником его станет герцог Вильгельм, а уж он-то устроит все как надо.
Но бывали и другие минуты, когда ярко светило солнце, когда королю удавалось справиться с какой-нибудь особенно сложной задачей, и тогда все представлялось по-иному. Так случилось вскоре после коронации: выдался на редкость славный денек, они с Тостигом снова поскакали в лес, на этот раз их сопровождали сокольники, державшие на запястьях соколов и кречетов; головы птиц были укрыты специальными капюшонами, на лапках позвякивали серебряные колокольчики. Отличная поездка по холмам, на юг от Ромеи. Вдоль дороги в изобилии росли примулы, на пригорках – первоцветы, на полях только-только поднялись зеленые всходы, на боярышнике прорезались первые почки, зеленой дымкой окутывая изгороди вокруг селений. Над лугами, над отарами овец, где уже играли новорожденные ягнята, с песней взмывали жаворонки. Такое созвучие было во всем, что королю казалось, он вот-вот расслышит мелодию.
На краю леса король внезапно натянул поводья и остановился. Перед ним стоял небывалой величины дуб с огромной кроной – тень от нее накрывала круг шагов тридцати в диаметре, а высотой это дерево превосходило высочайшие здания Англии. Листья еще не проклюнулись, однако ветки были покрыты ярко-зелеными почками, и птицы уже гнездились в дуплах.
Он подумал: Англия – словно этот дуб, или почти как этот дуб, или хочет походить на него. Она стремится жить так, как живет это дерево, со всеми бесчисленными существами, которым оно дает приют. Пчелы пьют нектар из цветов дуба, желудями кормятся белки и дикие кабаны. Молодые побеги, толстые суки и ветви, массивный ствол, а под ним – переплетенная сеть корней, и среди них мощный стержневой корень, который в любую засуху отыщет воду. Король знал, как устроены корни – вокруг все еще лежали вывороченные деревья, павшие жертвой великого урагана, пронесшегося по югу страны тремя годами ранее. Он чувствовал, как все несходно, как все разнится между собой: нежная завязь почек и грубая шероховатость коры, беззащитные малиновки и синички, гнездящиеся в ветвях, и напористые пришельцы, сороки и куницы; ярко-рыжие белки, серовато-зеленые мотыльки, так хитро раскрашенные, что одни насекомые сливаются с листьями, другие – с корой. И другой контраст: между ежегодным буйством и гибелью листьев и прочностью древесины. Король задумался над тем, как дерево само себя лечит, отбрасывает сук, пораженный гнилью или подточенный короедами. Дубовый галл, болезненный нарост на листьях, привлекает к дубу птиц, а птицы уничтожают тех самых червей, которые вызвали эту болезнь. Если нынешним летом уродится чересчур много плодов, на следующее лето желудей почти не будет – дерево восстанавливает свои силы.
Можно ли сказать, что одна часть важнее другой, предпочесть величественную крону глубоким корням, вековые поставить выше краткоживущих листьев? Разумеется, король не знал в точности, для чего нужны листья, но всем известно, что дерево, лишившееся листвы из-за пожара или болезни, обречено умереть. Может ли какая-либо его часть уцелеть, когда остальные погибнут? Эдуард полагал или, вернее, начинал догадываться, что ни одна ветвь государственного древа не может существовать без другой.
