– Сретенье было вчера.

– Масленица?

– Масленица в конце месяца.

Охотник, облизнув губы, проворчал что-то насчет невежественных крестьян и путаницы в календаре.

Они спустились по травянистому откосу и проехали через низкорослый яблоневый и грушевый сад. Позади всех конюх вел охромевшую лошадь. К ограде манора примыкали убогие хижины бедноты, а дальше тянулись поделенные на полосы поля и маленькие заплаты огородов. За оградой подымались стены господского дома и виднелись крыши трех флигелей. Несомненно, там были и пристройки поменьше для прислуги, конюшни и сараи.

Рассмотреть усадьбу мешала пелена огня: у ворот был разложен огромный костер. В этом селении, как и в большинстве английских деревень, перед главным входом в усадьбу оставался свободный участок земли, отведенный для игрищ и гуляний. Мужчины и женщины, окружив костер, дружно подбрасывали в него ветви тиса и остролиста. Ветви мгновенно вспыхивали и трещали, их срезали шесть недель назад, и они успели просохнуть. Искры взлетали над головами людей, кружились в застывшем воздухе среди снежинок, довершая контраст холода и жара, тьмы и света. Была и музыка: пара барабанов выбивала дробь, завывали дудки, порой к ним присоединялся рог. Приблизившись, всадники увидели, что люди не только подбрасывают хворост в огонь, но и носятся вокруг него в исступленном танце.

Внезапно от толпы, обступившей костер, отделилось несколько человек. Держа в руках пучки горящей соломы, они устремились в сад и принялись колотить этими факелами по стволам плодовых деревьев. Когда солома догорела, почерневшие пуки забросили повыше на ветки. Все это были женщины в кое-как подпоясанных шерстяных платьях. Несмотря на холод и разлетавшиеся искры, они бегали босиком или в легких сандалиях. Их пронзительные вопли напугали лошадей, да и кое-кого из всадников тоже.

Женщины опрометью помчались обратно к костру. Эдуард велел своим людям оставаться на месте, подождать, не вернутся ли беглянки, но те вновь затеяли свои дикие игрища, и тогда Эдуард отдал приказ двигаться вперед – медленно, спокойно и быть готовыми ко всему. Наконец их заметили; когда они проехали мимо приземистых круглых крестьянских хижин и добрались до изгороди у господского дома, им навстречу вышли два человека средних лет, выглядевшие вполне пристойно.

Старший (судя по достоинству, с каким он держался, – тан, хозяин усадьбы) спросил, кто они такие и зачем пожаловали.

– Мы охотники, – ответил Эдуард, склоняясь к шее своего жеребца, – из усадьбы Годвина в Винчестере. Собаки погнались за лисой, и мы сбились с дороги.

– Не церковники?

– Нет. Нам нужна еда и кров на ночь. Можем заплатить справедливую цену. Мое имя Эльфрик, это Эрик, мой сын. – Тостиг иронически приподнял бровь, услышав, как его отрекомендовали. – Остальные мои слуги.

– А у них что, нет имени? – проворчал тан (или кто там он был) и не стал называть в ответ свое имя, просто кликнул пару мальчишек, наблюдавших за плясками, и распорядился: – Пристройте их лошадей в конюшне.

Эдуард, Тостиг и все остальные пошли за хозяином в дом. Тостиг все оборачивался посмотреть, как люди скачут через сникавшее пламя.

В зале был накрыты пиршественные столы, на столах горели свечи, на стенах – факелы. Большие ломти хлеба лежали вперемежку с яблоками, их принесли с чердака, где они хранились в соломе. Из соседней комнаты в зал проникло густое облако синеватого дыма с запахом жареной баранины. Тан отвел гостям место неподалеку от главного стола и пригласил садиться, пообещав, что им не придется долго ждать.

Так и вышло. Как только костер во дворе погас, музыка сделалась тише, и деревенские жители семьями потянулись в дом, наклоняя головы под аркой из ветвей рябины. Быстро, соблюдая давно известный порядок, они расселись по местам, и тан тоже сел за поставленный на возвышении стол, рассадив рядом всю свою родню, от старой бабки до новорожденного младенца. Юноши и девушки проворно обносили собравшихся огромными блюдами с мясом и кувшинами с медом. Все тут же принялись за еду и о гостях не забыли. Когда тарелки опустели, юноша с длинными темными волосами – чистопородный сакс без примеси датской крови – спустился с помоста к чужакам.

– Отец поручил мне проводить вас в дом для гостей, – сказал он. – Очаг там уже растопили. Он желает вам спокойной ночи.

Хозяйский сын отвел их в основательно прогретый деревянный домик. В большом очаге догорало хорошо просушенное дерево и тянуло каким-то смолистым ароматом – должно быть, сосны. Обе кровати были покрыты ветками тиса, сверху лежали льняные простыни и шерстяные одеяла, а на полу из ветвей и одеял было устроено ложе для охотников и конюхов. Юноша говорил с гостями вежливо, но довольно сурово.

– Надеюсь, вам не помешает наше веселье, – сказал он. – Оставайтесь тут, спите.

Тостиг вспыхнул, но Эдуард удержал его.

– Они же не знают, кто мы такие. Если б знали, обращались бы с нами более любезно.

– Так давай скажем.

– Нет. Не надо злоупотреблять их гостеприимством.

Вновь заиграла музыка, сперва тихо и медленно, но чем больше сгущался мрак, тем быстрее, громче, неистовей становился ритм, пронзительнее звучали крики людей, их отчаянные, но отнюдь не страхом исторгнутые вопли. Эдуарда разобрало любопытство: должен же он как можно больше узнать о народе, чьим королем он станет по праву рождения. Он подозревал, что в доме вершится какой-то языческий обряд, нечто вроде луперкалий[43]; когда придет время, он непременно искоренит эту ересь. Убедившись, что все его спутники уснули, король закутался в плащ, выскользнул за дверь и вернулся в большой дом.

Музыка – человеку, воспитанному на нормандской культуре, на нежных звуках лютни, нелегко было признать в этом музыку – действительно была очень громкой. Великан, одетый в кожаные одежды, лупил по трем барабанам разом (барабаны представляли собой обтянутые шкурами бочки), его товарищи щелкали скрепленными дощечками, трясли наполненные камнями сосуды, кто-то приволок наковальню и бил по ней молотом. Перекрывая этот грохот, завывали две длинные дудки, басил старинный норвежский рог, а пара искусников играла на ребеках[44].

Большинство факелов, освещавших зал, погасли или едва коптили, а свет немногих, еще горевших, то и дело заслоняли кружившие между ними танцоры. Одни плясали в одиночку, изгибаясь всем телом, притопывая, размахивая руками, щелкая пальцами, иные парами – повернувшись лицом друг к другу, повторяли каждое движение партнера, некоторые сжимали друг друга в объятиях, не скрывая похоти. Другие, положив руки соседям на плечи, покачивались в такт, выбрасывая ноги то в одну, то в другую сторону.

И все это множество людей, увлеченных своими разнообразными па и коленцами, все одновременно в какой-то момент вскидывали руки вверх и выкрикивали одну и ту же бессмысленную фразу, похожую на заклинание, – что-то о луне.

Сбитый с толку, немного напуганный, король потихоньку пробрался в свою постель. Наутро тан принес извинения:

– Надеюсь, мы своим шумным весельем не помешали вашему сну. Зимние ночи такие длинные, холодные. Нужно взбодриться, вспомнить о скорой весне, понимаете?

Что-то оставалось в Эдуарде чуждое его подданным, они сразу же распознавали иноземца или, во всяком случае, пришлеца.

Таким вышло первое знакомство будущего короля с той стороной английской жизни, к которой он так и не смог привыкнуть. Ему не нравилась любовь англичан, причем любого сословия, к грубым, невежественным развлечениям. Объезжая страну в сопровождении своего двора, он видел повсюду, что его подданные отличались неумеренностью в еде и питье – особенно в питье. Хотя сам Эдуард был неравнодушен к меду (он любил его забродившим, но не слишком, иначе теряется сладость), казалось нелепым напиваться до одурения, до беспричинной ярости, когда человек становится опасен для окружающих и самого себя, а потом в бесчувствии валится под стол.