— Рожа твоя уродская такая страшная была?! — возмутился Севрюк. Посидельщики нервно и испуганно переглядывались и бросали косые взгляды на дверь.

А Мельников не ответил. Не чувствуя плотным маревом повисшее в комнате напряжение, он снова смотрел в зеркало — крохотный кусочек стекла, таящий в себе микровселенную и несколько граммов амальгамы. Сейчас зеркальце отражало самого Василия и дверь со стеклянными вставками позади, в которой отражалось само зеркало, которое отражало Василия и дверь, которые...

Вот теперь все встало на свои места. Словно память ждала, что он придет в подходящее место, чтобы разом вскрыть все потайные комнаты. Раз — и из смутных обрывков воспоминаний возник образ, четкий и ясный, как будто кто невидимый повернул ручку настройки.

Вот оно — тьма позади двери, слабенькое отражение, в котором все сидящие выглядят как призраки. Но стоит лишь поднести зеркальце к глазам, как все становится на свои места: возникает тоннель. Нет, тут он очень слабенький, но в итоге картина та же.

Знойный летний денек много-много лет назад, полдень. А Мельников, оказывается, неплохо помнит это время. Ему самому было тогда лет пять, и он ходил в коротких штанишках, которые современные дети сочли бы полным идиотизмом. Но тогда, почти пятьдесят лет назад, они были вполне нормальны. Как нормален был парк аттракционов, куда маленький Вася Мельников вместе с родителями, еще дружными, не ругающимися по пустякам, отправился субботним днем. Музыка из смешных доисторических репродукторов, немилосердно хрипевших, обшарпанные конструкции аттракционов, примитивные чудеса вроде комнаты смеха.

Василий шагал между родителями, разинув от удивления рот и впитывая каждый звук, каждый запах, каждую ноту этого чудесного дня. Маленьким детям немного нужно для счастья. Он засмотрелся на карусель, а его родители засмотрелись на что-то еще, поэтому не заметили, как их ребенок отстал. Пошли дальше сквозь сумятицу звуков и запахов, сквозь жаркий, погребенный ныне под спудом лет полдень.

Красивая карусель — вот ты садишься на крохотное, подвешенное на цепях сиденье и начинаешь кружиться, все быстрее и быстрее, так что, в конце концов, начинает казаться, что твои ноги смотрят куда-то в голубое безоблачное небо. Ветер шумит в ушах, голова кружится, ручонки судорожно хватаются за цепи — но все это здорово, так здорово!

А когда он отвернулся от карусели, то понял, что остался один. Не то чтобы он сразу испугался. Просто возникла в груди какая-то пустота, да мир вокруг вдруг тоже стал пустым, словно и не было сонмища веселящихся людей. Василий не заплакал, мать учила его не плакать. Он, насупив брови, медленно побрел куда-то вглубь ярмарки. Чудесный мир словно поблек, стал вульгарным, громким и угрожающим. Солнце немилосердно палило.

Спасаясь от него, Василий зашел в неработающий павильон — прохладный, утопающий в полутьме. Здесь было пыльно, но спокойно, именно то, что нужно потерявшемуся ребенку. Тут ничего не пугало, во всяком случае — на первых порах. Клочья древней, как мир, паутины в углах, битые бутылки, пыль на зеркалах.

Толстый Васька, большеголовый Васька, Васька с короткими ногами — для ребенка, незнакомого с телевизором и компьютером, чудеса просто удивительны! Разве такое бывает?

А потом простой трюк — два зеркала, поставленные друг напротив друга. Получается полутемный тоннель, уходящий в пыльную бесконечность.

Раз — он остановился, глядя в темное мутное стекло. Из-за стекла на него смотрел он сам, и еще один он сам, и еще... Бесконечная вереница его двойников вынырнула из пыльных глубин и уставилась на Мельникова.

Он испустил крик, попятился, в панике обернулся через плечо — и там тоже были они — такая же бесконечность маленьких мальчиков в стареньких шортах.

И тут Василий ощутил, что теряется. Словно растекается среди этих бесконечных двойников, без битвы отдает им право быть Василием Мельниковым. Он больше не был один — только ничего хорошего в этом уже не было.

Кто из них настоящий, кто всего лишь отражение? Захотелось уйти, закрыться от этих взглядов, его собственных взглядов, и он упал на колени и закрыл голову руками, и все равно чувствовал, как они смотрят-смотрят-смотрят — и нет им конца и края. Мельников всегда отличался впечатлительностью — до этого самого момента. А после — разительно изменился.

Сколько так продолжалось, это жуткое слияние бесконечных повторяющихся отражений? Он лежал на земле, плакал, но все равно то и дело смотрел в зеркальный тоннель. Он потерялся в этом тоннеле.

Васю нашли спустя два часа — свернувшись клубочком, он лежал между двумя старыми зеркалами и широко открытыми глазами смотрел сквозь стекло. Дома изнервничавшиеся родители задали ему взбучку, и прострация отступила, теперь он плакал и просил прощения. А уже через два дня это снова был жизнерадостный любознательный малыш. Вот только это был другой малыш. Прежний так и остался между зеркал, слившись воедино со своими двойниками. В детстве он не отдавал себе отчета в происшедшем, в юности задумывался и даже ощущал себя каким-то неполноценным, отчего стал прикладываться к спиртному, все глубже погружаясь в алкогольный угар. Иногда ночью ему снилось, что он идет сквозь бесконечный тоннель и пытается найти там себя, еще того, пятилетнего, но не может.

Со временем сны прекратились, и мутный поток повседневного быта вымыл остатки старой тайны, надолго похоронив под вязким илом ненужной памяти. И так получилось, что только бег смог поднять эти захороненные окаменелости. Как глупо, как примитивно, дурацкие детские страхи! Это ведь...

— Стекла! — крикнул Васек. — Я испугался дурацких стекол!

— Я понял, — сказал юнец, — он все-таки ненормальный. К нам никто не придет.

— Из-за двух дурацких зеркал весь этот кошмар! — почти крикнул Васек, не сознавая, что разговаривает с кем-то еще, море воспоминания поглотило его. — А как он отреагирует на свое отражение?!

— Ты что-то придумал? — воскликнул Влад. — Тогда давай исполняй.

В подъезде отчетливо грохнула стальная дверь. Затопали шаги — неторопливо, но неотвратимо. Кто-то поднимался по лестнице.

— Зеркало! — тоном опытного хирурга потребовал Мельников.

Народ в комнате засуетился. Массивное зеркало без оправы сдернули со стены, поднесли к Ваську. Тот скривился, путано стал объяснять, что с зеркалом делать. Вытащили из-под волосатого стул и установили на него стекло так, что в нем отражался темный вход.

— Закройте! — крикнул Васек, и Влад поспешно накинул сдернутое с дивана цветастое покрывало. Отошел полюбоваться своим творением: обстановка в комнате напоминала декорации дешевого фокусника.

По лестнице взбирались все выше, топая так, что стекла звенели. Васек направил указательный палец в сторону двери и молвил вполголоса:

— Он!

Дивер взвел автомат и сунул еще один в руки Степану. Белоспицын нервно улыбался. Все поспешно отступили от коридора.

— Ну, если только это все не сработает... — сказал Дивер тихо и направил ствол автомата на Мельникова.

— Кто-нибудь знает молитвы? — спросил Белоспицын.

С грохотом входная дверь отворилась и звучно шмякнула по косяку. Слабый дневной свет пал на фигуру Витька. Вид его вызвал у Василия Мельникова чувство, схожее с тошнотой.

Витек улыбался. Улыбался, как манекен, которому зачем-то растянули уголки рта. Глаза отражали комнату и собравшихся шестерых людей.

— А вот на!!! — заорал Дивер и открыл огонь с пяти метров, и что-то выкрикивающий Белоспицын присоединился к нему. Все остальные звуки мигом забил грохот автоматной стрельбы, сизый дым вознесся к потолкам и резал глаза. Осколки штукатурки с треском откалывались от стен и отправлялись в свободный полет. Васек что-то орал и махал руками, но этого никто не видел. Мохнач вжался в угол и прикрыл голову лапами.

А Витек стоял, ждал, когда им надоест. И не царапинки, не пылинки не слетело с его головы, и даже поношенная, грязная униформа бомжа вовсе не пострадала.

Первыми патроны закончились у Севрюка, а секунды две спустя у Сани Белоспицына. Финальным аккордом беспорядочной стрельбы стал мощный бросок бывшего спецназовца пустым автоматом в фигуру пришельца. Деревянный приклад АКА звучно врезал Витьку по белоснежным зубам, с хрустом выбив деревянную щепу, после чего оружие брякнулось на пол.