— Теперь все, — говорил он себе. — Больше ЭТО не вернется. Главное — сделать то, что мне сказали, и тогда ОНО больше не вернется.

Лишь пятнадцать минут спустя Мартиков смог подняться и неторопливо побрести в сторону Верхнего города. По пути он заглянул в обширную лужу, растекшуюся под одним из фонарей, и внимательно рассмотрел свое лицо. Оно было все еще волосатым, с гротескными звериными чертами, но что-то изменилось. Словно там, под этим лицом, нечто утратило стальную прямолинейность и потекло, размягчаясь. Из лужи на Мартикова смотрел человек, в этом не оставалось сомнений. Пусть не выглядящий гигантом мысли, но... плевать, главное — не внешность.

И если ценой за разум будет убийство малоизвестного журналиста — он пойдет и на это. С легкостью пойдет.

Потому что разум — это одна из немногих вещей, за которые надо биться до последнего.

— Нет, ты послушай, Стрый. Что ты все напрягаешься и дергаешься? — вещал проникновенно Николай Васютко, возлежа на облюбованном клопами матрасе.

— А ты не напрягаешься? — спросил его напарник плаксиво. — Если тебя счас съедят — напряжешься тут!

— Да не съест тебя никто, — произнес Пиночет, — не съест. Чучело это волосатое до тебя не доберется. Потому как если бы могло, давно бы съело. Но ему не дают.

— Кто не дает?

Васютко нахмурился, задвигал бровями — мыслил. Снизошло на него нечто такое на второй неделе заключения. Все пытался построить единую логическую систему происходящего, но докатился почему-то до теологии. Вот и сейчас он поднял палец, нацелил его точно в зенит и сказал, как выдохнул:

— ОН!

— Да кто он? — не меняя тона, вопросил Стрый, подозревая, что сейчас ему скажут о божественном откровении. Он не такой уж тупой был, этот Шустрый, он тоже кое-что понимал.

— Тот, в плаще, — сказал Пиночет, — из-за которого мы сожгли «Паритет». Он сказал, все будет нормально. Он сказал, что спасет нас.

— Сказал... сказать он мог все, что угодно. А по мне — забыл он нас, и правильно, зачем мы ему такие?

Пиночет только махнул рукой — что с идиотом говорить. Не понимает по тупости своей. А вот вера Пиночета в доброго дядю, который умеет проникать в пустые квартиры и знать, на какой минуте охраняемый объект покинет сторож, только укрепилась и возросла.

Он теперь не один — помереть ему не дадут. Не кинут, как больную чумкой дворнягу, подыхать в канаве. Вот хотя бы свет, выключился же он в тот самый момент, когда волосатый монстр хотел сделать пленникам ревизию внутренностей и, может быть, удалить что-нибудь ненужное? Охранник ушел, пообещав сделать апендектомию, когда загорится свет, но после этого возвращался уже четыре раза, и каждый раз без пилы. Зато в корявых лапах была еда и вода в металлической канистре.

Измучившимся от жажды пленникам это было то, что нужно. Охранник застыл, с непонятным выражением лица глядя на лежащих, а потом швырнул канистру на пол, и содержимое ее гневно булькнуло. Развернувшись, монстр ушел. Стрый потянулся к канистре, но Пиночет огрел его по руке — у него были свои планы. Еще часа два, под светом одинокой слабенькой лампочки, Николай бил пятикилограммовой канистрой по штырю, приковывающему Стрыя. Канистра вся покрылась вмятинами, но дело свое сделала, штырь был выбит и брякнулся на пол. Стрый только вяло порадовался, а потом они распили измятый сосуд, в честь близкого освобождения.

Монстр явился еще раз часов через пять. Мрачнее прежнего, с едой в алюминиевой грязной миске. Остановился, занеся руку, видно — тоже хотел швырнуть на пол, но сдержался, аккуратно поставил, и вид у него был удрученный. Лохматые уши повисли, как у побитой дворняги. Пиночет не разглядел, есть ли у их пленителя хвост, но если он был, то наверняка сейчас находился в поджатом состоянии.

Их добрый тюремщик приволок в своей миске огромный багрово-кровавый кусок мяса с ослепительно белой костью. Кусок был подозрительный, то ли от собаки, то ли Мохнач добрался уже и до представителей хомо сапиенс. Но и приняв такую версию, Пиночет не испугался. Он верил — их спасут.

И на протяжении трех дней охранник появлялся два раза, все более поникшим и даже временами испуганным — к вящей радости Пиночета. Никаких больше ухмылок, никаких обещаний зарезать. На мохнатую тварь давили сверху, это было понятно.

— Терпи, Стрый, — сказал Николай после последнего посещения, — нам, кажется, немного осталось.

— Что, — мрачно отозвался тот, — съест он нас?

— Да нет, дурила. Спасемся мы. Ты не видишь, сник этот зверь, стухся. А все потому, что важные мы птицы, и есть нас нельзя.

А на следующий день охранник чуть не доказал обратное. Доселе его визиты были более или менее в одно время, в этот же раз он заявился ранним утром, когда пленники еще спали, каждый видя свой сон, из которого их вырвала нещадно грохнувшая дверь. Пока они продирали глаза, мохнатый охранник уже вломился в комнату. Был он ужасен, старый камуфляж сполз с него и болтался лишь кое-где лохмотьями, но он был уже и не нужен — шерсть заменяла одежду. Глаза были красны, воспалены и безумны. А в руках он снова держал пилу и искал корявым пальцем кнопку запуска.

— АААРГХ!!! — взревел монстр, и в замкнутом крохотном помещении это прозвучало оглушающе, потом его повело в сторону, и он ударился плечом о кирпичную кладку.

— Они... — сказал охранник с усилием, — они хотели... чтобы я не трогал... Хотели не дать — МНЕ!!! Но я... не поддамся.

— Стрый, выдирай штырек! — панически прошептал Николай.

Стрый выдрал — слишком усердно, во все стороны полетела мелкая цементная крошка.

— МЕНЯ НИКТО НЕ ЗАСТАВЛЯЕТ!!! — заорал охранник истерически и дико и попал все же по кнопке.

Пила завелась, но криков его заглушить не могла. С видимым усилием подняв зубчатый агрегат, мохнатый хранитель покоя бывшей фирмы с ревом попер вперед, целясь более-менее в сторону Пиночета. При этом мутанта раскачивало и мотало.

— НИКТО НЕ ЗАСТАВИТ! — вещал он, а потом гневно заорал, когда Николай выскользнул из-под самой пилы и кинулся в сторону.

Электропила достигла стены и попробовала пройти дальше, движок визжал истерически, в воздух взвивались обломки кирпича. Чуть в стороне Стрый смотрел на творящееся с достойной памятника тупостью на лице. Охранника трясло, трясло пилу, зубья дребезжали и вгрызались в кирпичную кладку.

— Туда! Туда! — кричал Пиночет, указывая на открытую дверь, но тут мохнатый выдрал свое оружие из стены и в мощном замахе стал разворачиваться, стремясь зацепить кричавшего.

И зацепил бы, если бы вновь не погас свет. Лампочка под потолком отчетливо щелкнула, это было слышно даже сквозь царившую в подвальчике какофонию звука. По нити накаливания прошла судорога, и она на секунду зажглась вновь — слабенько, вполсилы, но и этого хватило Пиночету, чтобы увидеть оранжевый корпус пилы совсем рядом со своим лицом. Зубья над головой бешено крутились, движок выдавал уже совершенно самолетные децибелы.

Николай бывал на аэродромах. В детстве он очень любил смотреть, как взлетают и садятся самолеты.

Думая о самолетах, он, снова в наступившей тьме, ухватился за корпус пилы и мощно толкнул от себя, не отпуская рук, навалился всем телом. Невидимое в темноте лезвие пилы приняло вертикальное положение, а затем стало склоняться на другую сторону.

Где-то на полдороге к горизонтали оно и встретило мягкую и податливую плоть охранника. Свист зубьев сменился чавканьем. Николая словно обрызгали из краскопульта — на лице густо осела тепловатая жидкость. Вопли охранника стали громче.

Рядом Стрый истерически раз за разом выкрикивал пиночетово имя, потом нащупал его в темноте и дернул за руку. Чавканье умолкло, и невидимая пила всколыхнула воздух, пролетев совсем рядом с Николаем, и ворохом искр отметила место своего падения. Там она и завозилась, словно раненое животное. Крутящееся лезвие не давало ей лежать спокойно, пила ерзала, затем совершила акт самоуничтожения, перепилив собственный провод, и затихла.