Не стоило даже отвлекаться, сейчас еще выяснится, что жертва насторожилась и сбежала. Дмитрий поспешно покинул дом, мягко приземлившись у окна.

Но нет, никуда беглец не ушел, все еще тут. Больше не медля, Рамена проскользнул через территорию лодочной базы и аккуратно заглянул в сарай со стороны берега — так не было шансов на то, что жертва увидит его голову на светлом фоне реки. Здесь же была полутьма, и потому все внутренности сарая было видны как на ладони. Все правильно, костер чуть дымится, а на нем отдыхает закопченный до полной потери оригинального цвета чайник. В одной из стоящих более или менее прямо лодок, на груде натасканного тряпья — неясная фигура. Спит, не слышит.

Тихо, как тень, Рамена проник внутрь сарая. Его слух уловил громкий стук где-то неподалеку, словно уронили тяжелую дубовую лавку. Может быть, одна из лодок упала? Плевать. Слуга Ворона преодолел оставшиеся до жертвы шаги и, взяв властно за плечо, ударил ножом. Раз, другой — хорошо заточенное лезвие пронзало плоть удивительно легко.

Слишком легко.

Скованный мгновенным страхом, Рамена отдернул залатанный капюшон своей так и не проронившей ни звука жертвы. Пустые голубые глаза глянули на него, сонно моргнули, качнувшись на бледно-розовом лице. Чуть выше начиналась обширная лысина. Голова куклы.

Рамена понял все и начал оборачиваться к фигуре, что выросла неожиданно за ним.

Поздно — он ощутил сильный удар в плечо — тупой, но с серебряными осколками боли в глубине, которая в следующий момент пронизала его с такой силой, что Рамена выпустил из руки нож и, так и держа голову дурацкой куклы, повалился на пол. Время замерло, а потом продолжило путь, конвульсивно содрогаясь, вот только Рамена видел лишь обширную лужу собственной крови, как он до сих пор помнил — третьей группы, резус-фактор положительный.

Много раз Мартиков спрашивал себя — как он дошел до жизни такой? Ответ был один — и эта была одна из немногих мыслей, что никуда не девалась с переменами в его сознании. Он так опустился, почти в прямом смысле опустился на несколько ступенек по лестнице эволюции из-за того, что отказал тем страшным людям в «саабе».

О том, что им тогда руководила гордость и так называемая цивилизованность, он уже почти не помнил. Да и цивилизованности в нем уже не осталось. Сейчас самый грязный и тупой бомж из тех, что околачиваются на городском вокзале, показался бы по сравнению с Павлом Константиновичем гигантом мысли с тремя нобелевскими премиями.

Неторопливо он спускался по лестнице эволюции — уродливое скрюченное существо, придерживающееся за стенку узловатыми подобиями пальцев. И больше всего Мартиков сейчас боялся, что, в конце концов, он оступится и рухнет вниз, покатится по этой лестнице в темноту, в дикость, и огонек сознания, что еще мерцает в нем, потухнет, как трепетное пламя одинокой свечи на сквозняке.

Он покинул квартиру, в которой жил, после того как плечистый активист из квартиры на втором этаже очень вежливо сказал ему, что таким отбросам в их подъезде не место. Мартиков очень разозлился, и когда-то толстый, а теперь на три четвертых перетертый канат, связывающий его с человеческой личностью, туго натянулся. Но он обуздал естество и покинул дом. Впрочем, дом ему был уже не слишком нужен, куда больше подошла бы нора.

Вольный ветер улиц был для Павла Константиновича куда приятней затхлой квартиры. Ночевал Мартиков на улице, будь то заброшенный корпус завода или теплая и приятная канализация с сотней будоражащих запахов, а в последнее время нашел в лесу один из незасыпанных входов в пещеры под городом и с удовольствием отсыпался на твердом камне. Здесь было уютно, и очень хотелось пойти дальше в глубину.

Собаки его ненавидели и при каждой встрече заходились в хриплом истерическом лае. Но и Мартиков стал ненавидеть собак, и лишь усилием воли удерживался он от того, чтобы пасть на четвереньки и кинуться на мохнатых тварей. О, кровь из их рассеченных артерий показалась бы ему божественно вкусной.

От таких мыслей Мартиков неизменно вздрагивал, и глаза его наливались кровью и теряли всякое подобие человеческих. Они и не были человеческими — круглые и ярко-желтые. Собачьи глаза. Хотя нет — волчьи!

— Я оборотень! — стонал Мартиков. — Это правда, я оборотень. Я волколак, перевертень. Я зверь!

Вот он и подрался с Медведем. Медведь был массивным черным ротвейлером, бойцовым псом, месяца два назад сбежавшим от хозяев, живших в элитном районе Верхнего города. С тех пор пес слегка отощал и отнюдь не слегка ожесточился. А может быть, он таким был всегда. Пес стал рычать на людей, а на некоторых даже набрасывался, кусал, а после исчезал, как призрак, подобно снайперу, сразу меняя район дислокации. Не раз и не два высланные на поимку собаки отряды не находили в районе ни следа агрессивного животного.

Что получал пес от этих нападений? Во всяком случае, не еду, и не голод двигал им. Вполне возможно, что моральное удовлетворение, если собаки вообще могут испытывать нечто подобное.

Перебравшись в очередной район, пес сразу стал устанавливать свои порядки. Первым делом он разогнал шайку ободранных кабыздохов, с незапамятных времен обитающих в районе. Ее главарь — крупный патлатый двортерьер, имевший, наверное, в предках овчарок, пытался было возражать, но в скорой схватке лишился уха, глаза и чувства достоинства и в результате покинул ареал обитания. Остальные псы, теперь если и показывались здесь, то только ненадолго и, завидев ротвейлера, сразу убегали прочь.

Эта тварь взяла моду нападать на детей, причем хитроумно выбирала тот момент, когда никто из взрослых не мог им помочь. Бедные искусанные дети в слезах приходили домой в рваной одежде и с рассказами о страшном черном чудовище, что напало на них возле дома. Пес был столь злобен, что совершенно не реагировал на агрессивные крики и размахивания руками. Он появлялся и с хриплым протяжным ревом атаковал: кусал, а потом скрывался в ночи.

Среди подвергшихся нападению детей и их более удачливых сверстников стали ходить мифы о черной собаке, с каждым новым витком все более искажаясь и обрастая деталями. В конечном итоге, животное обрело статус чуть ли не адского пса, пресловутого цербера, и поговаривали, что глаза его как красные уголья и яростно пылают на фоне антрацитовой шерсти, а из ноздрей вырываются клубы горячего пара, словно где-то внутри собаки работает паровой котел.

За надтреснутый боевой рев, с которым пес выходил на цель, его прозвали Медведем, потому что очень этот звук походил на вой проснувшегося среди зимы медведя-шатуна. Да и детишкам он казался столь огромным, что походил на медведя.

Почему-то он остался в районе надолго и довольно быстро обрел дурную славу. Настолько, что покусанные родители покусанных детей вызвали собачников, вооруженных ружьями и ловчими сетями. Целую ночь, жаркую летнюю ночь, полную будоражащих запахов, эта команда скиталась по улицам, заглядывая во все подворотни и до смерти пугая запоздалых прохожих, но так никого и не нашла. Даже обычные облезлые дворняги покинули эту часть города. Усталые и озлобленные охотники на Медведя вернулись с утра назад, к своей машине, а потом оказалось, что ночью кто-то прогрыз в их протекторах внушительного размера дыры, и потому еще полдня собаколовы меняли колеса и звонили в контору, и только к полудню убрались прочь под горестные завывания жильцов. Одного из них сильно покусали тем же вечером. Впору было впадать в панику.

Естественно, Мартиков не знал этого, но в ту ночь он стал спасителем живущих в районе горожан, избавив их от терроризирующего район чудовища.

Павел Константинович неторопливо брел вдоль стены, а рядом с ним шла его тень, сгорбленная и уродливая, и если бы кто посмотрел на эту тень, не видя самого Мартикова, то сказал бы, что человек этот страдает одновременно сколиозом в критической стадии, водянкой и тяжелой формой подагры, если судить по качающейся, неустойчивой походке.

Нос Мартикова ловил ночные запахи, он купался в запахах, и они кружили ему голову, начисто отбивая мысли. Кругом жили существа — крохотные создания из плоти и крови. Они вели свою маленькую примитивную жизнь, шевелились, принимали пищу и испускали запахи. Мартиков скрипнул зубами и почувствовал, как буркнул недовольно пустой желудок. С недавних пор ему требовалось все больше еды, и не жареной или вареной, а исключительно сырой и с кровью. Дальше ароматно благоухала помойка и не очень ароматно пахло людьми. Один из них был совсем рядом, примостился в подъезде. Чего-то боялся, но Мартикову было плевать, мысли — купированные обезноженные мысли — ползали у него в голове. Только о пище.