Но не успел, оно само почти бесшумно скользнуло вниз. На ладонь, не больше. Мартиков слегка наклонился, намереваясь увидеть собеседника, но в салоне царила абсолютная тьма. Хотя нет, мигало там что-то красное, словно включенная сигнализация, что без сомнения было полным абсурдом.

— Я пришел, — сказал Павел Константинович и с неудовольствием обнаружил, что голос его звучит хрипло и даже малость испуганно, как у маленького мальчика, к которому обращается на улице страшно выглядящий незнакомец в черном плаще.

— Удовлетворен? — спросили из «сааба».

— В смысле? — замялся Мартиков. — А, насчет суда? Да, удовлетворен. Большое спасибо.

— Спасибо в карман не положишь, — ответили ему расхожей поговоркой. — Но нас, собственно, не интересуют материальные ценности...

Мартиков мучительно сглотнул. День вокруг потерял изрядную долю своей привлекательности. Бывший экономист наклонился к окну и тихо спросил:

— Вы говорили об условиях. Я готов их выполнить.

— Хорошо, — сказал ему знакомый голос из непроглядной черноты салона, а потом ровным невыразительным тоном продиктовал свои условия.

День подернулся инеем, словно вместо июля вдруг пришел сизый леденящий январь. Мартиков почти физически чувствовал, как примерзает к спине пропотевшая от жары рубашка. Он потел крупинками льда, так ему, во всяком случае, казалось. Смысл слов был страшен. Он был... противоестественным!

— Нет, — выдавил из себя Павел Константинович, — нет, я... не могу. — Ноги его ослабли, и он против воли прислонился к лакированной крыше машины.

В салоне было тихо, потом голос сказал, негромко и с убеждающими интонациями:

— Ну, Мартиков, где же твое честное слово? Ведь ты даже душу хотел предложить в залог спасения. А то, что я предлагаю, ей-богу, куда меньшее зло.

— Нет, — уже тверже сказал Мартиков, сердце его испуганно колотилось, а потом его на секунду пронзила острая боль. Ах, если бы он знал, что цена будет так высока... — Я не могу этого выполнить. И вы... вы меня не заставите.

Тяжкий вздох из черных недр. Так вздыхают матери, глядя на свое неразумное, буйное чадо.

— Мы не будем тебя заставлять. Поверь мне. Ты сам себя заставишь. Просто вспомни, что суд и долг были лишь одной твоей проблемой. А у тебя их, если не ошибаюсь, две. Так я еще раз тебя спрашиваю, ты выполнишь наши условия?

Павел Константинович мотнул головой. Отпустил крышу машины и встал прямо. В ушах гудело, а перед глазами прыгали черные точки.

— Нет, — сказал он, — я не сделаю, потому что... Со скользящим свистом тонированное стекло встало на место. Секунду на черной глянцевой пленке отражалось лицо самого Мартикова, испуганное и потрясенное. Потом мотор машины взревел, и одновременно зажглись ослепительно голубые ксеноновые фары. С режущим уши визгом колеса провернулись на асфальте, источая сизый, резко пахнущий дым. Потом «сааб» сорвался с места и лихо вырулил на улицу, подрезав оказавшуюся на его пути потрепанную шестерку. Павел Константинович успел увидеть на заднем стекле иномарки сделанную красными буквами какую-то надпись. Две секунды спустя зловещий автомобиль уже скрылся из виду, свернув на Малую Зеленовскую.

Мартиков остался один. Хотя нет, их осталось двое — Павел Константинович Мартиков и то злобное существо, что поселилось в нем с недавних пор.

Тяжелой походкой он двинулся дальше по Центральной. Груз обещания давил, но цена была высока. Видит Бог, она была неподъемной.

— Я не дрался! — сказал Мартиков, ковыляя вдоль улицы. Средних лет женщина, с натугой несущая две тяжелые, туго набитые сумки, кинула на него удивленный взгляд. — Я никогда этого не любил.

Удивление на лице женщины сменила маска равнодушия, и она заспешила прочь от странного, говорящего с самим собой человека.

Его автомобиль, верный «фолькс», ждал неподалеку, скромно притулившись у бровки. Павел Константинович направился к нему, страстно желая скорее опуститься на мягкое сиденье, потому что ноги его совсем не держали. И тут он на кого-то наткнулся, так, что чуть не упал на шершавый разбитый асфальт тротуара. Но упасть ему не дали, мощно сгребли за грудки. Мартиков изумленно крутнул головой и обнаружил всего в двадцати сантиметрах от своего лица омерзительнейшую харю, круглую, одутловатую, с явной печатью вырождения на лице. Глаза владельца этого лика были мутны, желтушны и диковаты и по разумности своей напоминали глаза быка перед тем, как он впадет в буйство и начет крушить все вокруг. Рот индивидуума расхлебянился, и из него, вместе с мощной волной кислого пивного запаха, смешанного еще с какой-то гадостью, вылетели невнятно слова:

— Ты че?! Куда прешь, ка-а-аззел! — вместе с последним словом Мартикова обдало смесью чесночного аромата и гнилых зубов.

Павел Константинович от этого амбре почувствовал сильный, почти неодолимый позыв к рвоте. Одновременно с этим из вязких трясин его сознания, из этих мрачных осадочных топей, медленно поднималось глухое раздражение, предвестник черной злобы.

«Почему? — вопросил сам себя Мартиков. — Почему именно сейчас, когда я только что отклонил такое страшное предложение, мне встретился этот дегенерат?!»

— Отойди... — тихо сказал бывший старший экономист и тут с ужасом понял, что имели в виду типы из «сааба», говоря о второй проблеме.

Проблема. Ярость. Темный двойник, эта мерзкая, начисто лишенная морали сущность, уверенно брала в крепкие руки бразды правления мартиковским сознанием. Бирюзовая гладь потемнела, а вольный ветер вздыбил первую, буйную неистово-белопенную волну.

Держащий Мартикова субъект по-рачьи выпучил мигом налившиеся кровью глаза, так, что они едва не вылезли из орбит, и заорал дурным надтреснутым голосом:

— Да ты че?!! — И вроде даже попытался приподнять Мартикова выше, держа его за обшлага купленного за большие деньги пиджака. Хотел он сказать еще что-то, но неожиданные действия бывшего старшего экономиста положили конец всем его лингвистическим изысканиям.

Мартиков уже не соображал, что делает, мир вокруг потемнел и исказился. Лица проходящих людей стали странно гротескными и уродливыми. Не осознавая более себя, Павел Константинович сделал быстрое движение головой, как атакующая змея, и впился зубами в щеку держащего его субъекта.

Острые передние резцы (один с коронкой) разорвали обвисшую кожу и пропахали длинную, обильно заливающуюся кровью борозду на щеке нападающего. Кровавая влага брызнула на лоб и щеки Мартикова, и он невольно слизнул ее языком, там, где смог дотянуться. Во рту что-то болталось, и Павел Константинович выплюнул это на асфальт, без содрогания отметив, что это порядочный кусок кожи.

Нападавший разжал руки, и Мартиков отступил на шаг. Мужик стоял, а на лице его разливалось изумление. Одна, похожая на окорок, рука поднялась и схватилась за разодранную щеку. Глаза субъекта, теперь пустые и бессмысленные, лишь с всеохватывающим, как у едва родившегося младенца, изумлением уставились прямиком в темные глаза Мартикова.

И увидели в них черный шторм. И ни капли человечности.

Так и не отнимая длани от обильно кровоточащей щеки, мужик стал поспешно отступать от Павла Константиновича, смотря на него, как на прокаженного в финальной стадии болезни. Или как на смертельно опасного хищника. Пройдя шагов пять, он повернулся и побежал.

А Мартиков остался. Он во все глаза смотрел на кровавый ошметок на тротуаре, сначала с удовлетворением, а потом со все возрастающей паникой. Опальный экономист поднял руку и вытер лоб и щеки, посмотрел на окрашенную красным руку, прошептал:

— Это не я... это... это зверь!

Далеко впереди буйный норовом прохожий все еще бежал.

Павел Константинович обернулся и посмотрел в другую сторону — туда, куда уехал черный «сааб». Ощущая во рту характерный железистый привкус, стоя у своей все еще закрытой машины, глядя на кровь укушенного им человека, Мартиков вдруг подумал, что запрошенная неизвестными цена, возможно, не так уж высока.

— Тихо! — сказал Стрый. — Все ушли.