— Ты чего? — миролюбиво спросил его Павел Константинович.

Из бродяги словно разом выпустили весь воздух. Он обмяк и разве что не съехал по стене вниз. На Мартикова он больше не смотрел. Потом неожиданно промолвил:

— Так... не за того принял, извините... — ровным и твердым голосом, а потом, держась за стенку, прошел мимо Павла Константиновича и стал медленно спускаться вниз.

Мартиков не удержался и посмотрел ему вслед. Странный какой-то бомж, и самое что удивительное — даже чуткий звериный нос бывшего экономиста не мог уловить ни следа спиртного запаха. Бомж был трезв, причем уже несколько дней.

Разве такое бывает?

Впрочем, у Мартикова были проблемы посерьезнее, и он поспешил наверх в свою квартиру.

В свое логово.

А там он уселся на грязную расшатанную кровать, служившую в последнее время постоянным пристанищем дурных снов, и тоскливо уставился на желтоватый запыленный квадрат окна.

Мартиков чувствовал, как от его человеческой сущности остается все меньше и меньше, и она тает, словно запозднившийся кусочек льда на жарком майском солнышке. И еще он понимал, что этот процесс будет ускоряться. Что станет конечной станцией в этом безудержном экспрессе изменений? Кем он станет — оборотнем из сказок, жалкой отощавшей собакой?

— Оох... — простонал Павел Константинович, — но почему я?! Почему именно я?

Может быть, ему бы стало легче, узнай он, что не один такой в городе? Скорее всего, нет, для скрытого эгоиста Павла Константиновича Мартикова всегда самым главным было то, что происходит только с его персоной.

Именно эта черта характера и подвела его той же ночью к твердо сформировавшемуся решению. Люди из «сааба» могут остановить изменения и просят за это забрать чужую жизнь? Хорошо, он сделает это, он заберет ее, потому что нет на свете важнее вещи, чем продление своего, единственного, прекрасного существования.

Сидя на крыше дома и купаясь в свете луны, Мартиков улыбнулся — его звериной половине идея убийства была очень даже по душе.

— Отпустите... ну отпустите же нас... — вяло и плаксиво канючил Пиночет. Канючил, как пойманный за руку шкодливый ребенок, — Ну что вам стоит, а? Мы не скажем, никому не скажем! Ни властям, ни Босху, ни даже тому, в плаще... Вы только выпустите нас, нам плохо...

Действие происходило в мрачном, с темными кирпичными стенами подвале. На сыром бетонном полу, под рахитичным светом единственной засиженной мухами лампочки лежало два старых матраса, покрытых сомнительными желтоватыми пятнами. В матрасах жили клопы и еще уйма каких-то насекомых, от клопов, видимо, перенявших жажду человеческой крови. Покрытые плесенью оргалитовые щиты в углу, лысая покрышка да дверь составляли остальные предметы обстановки.

Дверь была закрыта, щиты никогда не сдвигались. Над каждым из матрасов на надежно вбитом в щель между кирпичами штыре висело по паре наручников — новеньких и весело поблескивающих. Между этими самыми наручниками и матрасами находились Стрый и Пиночет, опершиеся спинами о кирпичную кладку. В глазах их застыла смертная тоска.

Они попались. Попались очень глупым образом, а таинственный заказчик уничтожения «Паритета» почему-то не спешил на помощь.

Этот охранник... нет, это чудовище, почему-то находило удовольствие держать их здесь, в сыром, гнусном подвале, который располагался как раз под гаражом их похитителя. Неделю (страшно подумать!) назад, схватив за шиворот, охранник выволок напарников из полыхающего здания. Но не отпустил, а запихнул их в машину — старенькие «Жигули». После чего залез дам и резко тронул машину с места. Ехали в Нижний город с максимально возможной скоростью. Машину кидало на ухабах, подвеска угрюмо скрипела и жаловалась на судьбу. Когда переезжали мост, Стрый на ходу открыл дверь и попытался выброситься наружу, но их пленитель без особых усилий поймал его за ворот и затащил обратно, прошипев сквозь зубы:

— Тебе это дорого будет стоить, припадочный. На взгляд Пиночета — Стрый-то как раз припадочным не был, не то, что этот тип в камуфляже.

Он привел их сюда. Посадил на матрасы и приковал к стене наручниками так, что кольца больно врезались в кожу. Потом он остановился у порога и долго и оценивающе смотрел на сидящих. И надо сказать, что Пиночету этот взгляд очень и очень не понравился. Так, наверное, смотрят в магазине на подходящий кусок сырого мяса.

— Что вам надо? — спросил Васютко в лоб.

Но охранник только покачал головой и молча покинул помещение.

С этого и началось их заточение. Некоторое время спустя (по самым общим прикидкам, часов через десять-двенадцать) тип появился вновь. В руках он держал две эмалированные миски с обколотыми краями, полные какой-то мутной баланды. Еще он принес эмалированный желтый сосуд, в котором прикованные опознали больничную утку. Увидев утку, Пиночет испуганно задергался и затараторил:

— Да что же это... Что... что ты собираешься делать?..

— Я отстегну тебе правую руку, — спокойно молвил охранник.

Пиночет, содрогаясь, обдумал фразу и не сразу понял, что речь идет о наручниках и никто не собирается лишать его конечности.

— И ты сможешь сделать все свои дела, — продолжил охранник, — но не вздумай пытаться достать меня, тебе этого и с двумя руками не удастся.

— Я не буду, — пообещал Пиночет.

— Вот и хорошо.

После чего он ушел, оставив на полу возле матрасов обе миски. Косясь на Стрыя, Васютко использовал утку, потом подумал и передал ее напарнику. Тот пробовал возражать, насчет того, почему не ему первому, но Пиночет злобно прошипел ему:

— Ты чего споришь?! Нам о спасении надо думать, а ты морду отворотил!

Не смотря больше на притихшего напарника, Пиночет подтянул к себе миску. Так и есть — мутный бульон с кусочками сероватого вываренного мяса. Наверное, не говяжьего. Дух от миски шел омерзительный. Кроме того, о ложках их чудовищный пленитель не позаботился. А лакать по-собачьи? Нет уж!

Лампочка под потолком горела все время, слепила глаза, а лежать было возможно только на спине. Еще можно было сидеть, но тогда кирпичная кладка больно врезалась в тело.

— Все, — сказал Стрый и ногой отпихнул утку подальше, в центр комнатушки, где сложных форм сосуд и остановился как некий монумент с выставки современного искусства. От нее поднимался характерный запах, который мешался с миазмами из мисок и приобретал еще более резкое амбре.

— Колян... — спросил Стрый через некоторое время, — как ты думаешь, зачем он нас сюда посадил?

Пиночет не ответил, он был в думах. Клопы — мерзкие маленькие насекомые с черными спинками — передвигались по матрасу и потихонечку забирались в складки пиночетовой одежды. Об их присутствии он узнал только тогда, когда первый хоботок вонзился ему в кожу. К счастью, одна рука у него еще была свободна, и крошечным кровопийцам настал конец. Но только тем, до кого он смог дотянуться. Остальные, угнездившись преимущественно на спине, безнаказанно пускали ему кровь.

И потянулись долгие и однообразные часы, заполненные борьбой с насекомыми, созерцанием одинокой, но мужественно несущей свет лампочки, да отвлеченными думами. Пиночет не верил, до сих пор не мог поверить, что они очутились в такой глупой ситуации. Да, опасной и, может быть, безнадежной, но насколько идиотской! Николай даже пару раз хихикнул, представив себя со стороны. Но этот смешок тут же угас.

В конце концов, Пиночет задремал.

А когда очнулся с тяжелой, гудящей головой, то почувствовал — что-то изменилось. Свет лампочки стал ярок, он резал глаза и выжимал из них слезы. Тело ныло от неудобной позы, а еще очень зудело.

Пиночет поднял свободную руку и яростно почесался, поминая кусачих насекомых недвусмысленными словоформами. А потом рука его потрясенно застыла, потому что он понял, что насекомые тут совсем не причем.

Чесотка, легкая лихорадка, боль.

— Ой, нет... — простонал Николай с отчаянием, и в голосе его было столько тоски и горечи, что он выглядел неким второсортным актером, явно переигрывающим на сцене.