Навалилось ощущение собственного тела — тяжелая неповоротливая плоть, которая уж точно не полетит, сколько ни дуй. Дико болело плечо и отдавало в правый бок, словно там присосался маленький, но зубастый и злобный демон, может быть — отпрыск давешней змеи. Голова кружилась. Рамена скосил глаза на окно и увидел там ворона, снова утерявшего четкие очертания…

— Как я сюда попал?

— Сам дошел. Пока дух твой странствовал по тропам Гнездовья.

Еще два дня Дмитрий Пономаренко отъедался и восстанавливал силы. Головокружение сошло к вечеру, потихоньку растаяла дергающая боль. Он чувствовал себя почти здоровым.

— Тебя ударили заговоренным ножом, — сказал ему Ворон, — вот почему ты чуть не отошел в нижний мир. Внемли, лишь мое участие помогло тебе удержаться среди живых.

Дмитрий внимал, внимал больше и искреннее, чем раньше.

— Тот последний оборванец — сказал он, — он знает о нас?

— Если так, — ответила птица, — то тем быстрее его надо спровадить с этого света. Он слишком хорош, чтобы на нем водились такие, как этот бездомный.

— Слишком хорош? Да он полон мерзости, этот мир! Вот Гнездовье...

Но Ворон ничего больше не сказал, чем посеял в душе Рамены некоторое смятение.

А еще через день случился форс-мажор. Вдруг ожил и припадочно закурлыкал дверной звонок, молчавший уже года два. И Рамена пошел открывать, не задумываясь о последствиях, потому что совсем другие мысли занимали его голову. Поэтому, когда из-за открытой двери появились двое и живо оттеснили его в комнату, он испытал потрясение.

Одеты они были неприметно, держались спокойно и очень расслабленно, но что-то странное было в выражении безмятежных глаз, в которых овечья кротость мешалась с лютостью медведя-шатуна.

— Ну что же ты, Рамена? — спросил один из гостей, и тут Дмитрий узнал их.

Неприметная внешность, странноватые глаза — ну конечно, это же его бывшие собраться по секте. Верная паства Просвященного Ангелайи. Одного звали брат Накима, и он, прежде чем попасть в цепкие объятия гуру, отсидел срок за совращение малолетних, а второго — брат Ханна, и он прибыл в секту прямиком из окрестной психиатрической лечебницы.

Оба были ярыми исполнителями воли гуру, и даже в самой секте про них ходили нехорошие слухи, исходя из которых эту парочку Ангелайя посылал на самые ответственные задания, обычно с применением грубой силы, ломанием пальцев и примитивным мордобоем. Ангелайя свято верил, что сила кулака есть продолжение силы слова, и потому большинство последних слов оставалось именно за ним.

— Гуру интересовался тобой, Рамена, — сказал брат Ханна, — спрашивал, почему не появляешься на проповедях?

— Я... был болен.

Нездорово поблескивающие глаза Ханны пробежались по комнате.

— А где же лекарства, где священные настои?

— Я постигал тьму и свет. Я думал — таким образом излечусь от телесной хвори. Так и получилось. — В глотке у Рамены пересохло, глаза забегали, один раз он покосился на окно, стремясь увидеть Ворона, но не увидел.

— Похвально, если так, — ласково подал голос брат Накима, сложив ритуально руки, — но теперь-то ты здоров?

— Здоров.

— Святой Ангелайя хочет тебя видеть. Сумеешь дойти до него своими ногами?

Оба сектанта смотрели ласково, с легкой укоризной, но вот истинных чувств на лицах видно не было, как не видно их на карнавальных масках.

«Попал! — думал Рамена. — Гуру хочет видеть — ведь это же...»

Любой член секты знал — гуру никогда не зовет к себе напрасно, никогда ничего не прощает и ненавидит отступников. А он, Рамена, если не сумеет оправдаться, попадет именно в их число. Станет ренегатом.

— Ну, так как, брат? — вопросил Ханна. — Ты пойдешь своими ногами, или братья поведут тебя под руки?

Рамена сделал шаг назад, лихорадочно соображая. Будут ли пытать? Наверно, да. Ох, не стоило выпускать из поля зрения Ангелайю, не стоило.

Видя, что отринувший каноны брат испуганно пятится назад в комнату, Ханна и Накима больше не медлили. Расценив поведение Рамены, как несогласие, они двинулись на него. А потом коротким тычком опрокинули на лишенный ковра пол. Действовали они при этом со сноровкой бывалых санитаров, которым по десять раз на дню приходится утихомиривать буйных. На запястьях Дмитрия защелкнулись наручники — новенькие, блестящие.

Скованный Рамена задергался и, не в силах больше себя сдерживать, заорал во все горло:

— Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!!

— Ишь, надрывается... — флегматично молвил Ханна. — Ворона какого-то зовет. Как есть отрекся!

— В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! — надрывался Рамена, когда собратья волокли его к двери. — К реке шумливой! К избам!

— А может, он — того? — поинтересовался Накима.

— Да нет, — ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах, — отмазаться хочет.

И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему вслед. Помочь он, видно, не мог, мог только вдохновлять и обещать.

На улице его запихнули в машину — потрепанную «Волгу», и повезли через мост в Нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из твердынь секты. Где точно — знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком много было охотников покончить с могущественной организацией взрывом.

Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона и периодически начинал лопотать что-то насчет Гнездовья.

А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться ренегата провели вниз и представили пред светлые очи Просвященного Гуру, что познал свет и тьму, добро и зло и приобрел при этом власть над умами и душами своей смиренной паствы.

Ангелайя принял Рамену во внутренних покоях, куда заходили лишь избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была причина — если ведут внутрь, значит, выпускать не собираются.

Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий и, по слухам, соединялся с пресловутыми подземными катакомбами, откуда ход шел прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих грозно скалился череп: «Не влезай — убьет».

Рамене доподлинно было известно, что за какой-то из дверей находится пыточная. Он не знал точно — за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется проверить это на собственной шкуре, становилось дурно.

— Гнездовье... гнездовье... дом... — шептал Пономаренко.

В конце коридора и находились личные покои Самого.

Ангелайя — высокий, статный, в нежно-желтой сутане, выглядящей помесью буддистких одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, бородка цвета вороного крыла и такие же волосы, плотно зачесанные назад. Гуру умел производить впечатление. Кто бы знал, в кого превратится со временем Петр Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой и бегающим взглядом за стеклами очков.

Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. Эти ограниченные люди не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра Васильевича была сталь.

Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем, так и не смог удобно расположиться по причине защелкнутых на запястьях наручниках. Ханна и Накима остались стоять позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана.

— Ты не посещал три последних медитации, — сказал Ангелайя негромко. — Почему?

— Был болен.

— Да не был он болен! — тут же громко сказал Ханна. — Всю дорогу орал что-то про птиц. Ренегат!

Ангелайя помолчал, потом спросил:

— Это так?

— Наговор, — ответил Дмитрий.

Ангелайя наклонился и взял Рамену за плечо, вроде бы аккуратно, но при этом сдавив болевую точку. Сказал ласково:

— Это ты зря, брат. Брат Ханна сказал, что ты кричал про птиц. Не может же он врать.