Вспотевшие, взмыленные и уставшие беглецы совсем не удивились, обнаружив точно такой же завал через шесть километров. Оттуда никто не стрелял, но и авторы баррикад оказались анонимами.

После этого самые отчаянные горожане бросили машины и, перейдя завал, пошли дальше пешком, проклиная всех и вся. Те, кто поспокойнее и помудрее, разворачивали машины обратно в город, вспомнив о поездах.

А некоторые, рассудительные, поворачивали машины назад в город, а там уже неспешно разгружались у собственных домов, и даже снисходительно стали поглядывать на мятущихся беглецов. Центральные улицы враз покрылись слоем мусора, словно всю прошедшую ночь здесь только и делали, что переворачивали мусорные баки.

Билетов в кассах вокзала не оказалось. А сами кассы были наглухо закрыты и ощетинились не внушающими надежды табличками. На узкий вокзальный перрон набилась многотысячная толпа народа. Там, где не было людей, — был багаж, возвышающийся среди бегущих горожан, как утесы с квадратными гранями. От броских этикеток рябило в глазах.

В глазах людей застыло отчаяние и стоическое смирение. Они собирались дождаться поезда, а потом сесть в него, неважно какой ценой.

К полудню выяснилось, что кассы были закрыты не просто так — поезда не ходили, так как иссякло питающее локомотивы электричество. По слухам, этой ночью где-то в пригороде остановился скорый экспресс, доверху напичканный пассажирами, полностью закупорив восточное направление. Помощь к обездвиженному поезду не пришла, и несчастным его пассажирам в конце концов пришлось добираться до города пешком. А когда в область придет новый поезд, никто не знал — транзитные тут бывали крайне редко, а пригородные линии были обесточены.

В два часа дня мимо истомившейся, издерганной толпы полным ходом пронесся ярко-желтый с черными полосами дизельный локомотив, сразу указавший путь к спасению. Ведом тепловоз был неизвестно кем, и, хотя отчаянные горячие головы из ожидающих попытались на своих двоих догнать убегающий перекатчик, пользы это не принесло — подсесть не смог никто.

Мигом выделившиеся из толпы активисты предложили сформировать собственный состав и начали поиск ведающих в вагоновождении среди толпы. Таковой нашелся всего один — Николай Поликарпович Смайлин, семидесяти шести лет от роду, страдающий подагрой и сильной тугоухостью. Долго вникая в предложенное, Николай Поликарпович наконец согласился повести состав и даже научить молодое поколение. Тем более что наука эта, по его словам, немудреная.

Бережно поддерживаемый активистами под руки, дряхлый вагоновожатый удалился в сторону депо вместе с кучкой сочувствующих и любопытных. В депо их ждало сильнейшее разочарование — единственным оставшимся на ходу тепловозом был тот самый, что самое малое время назад пронесся мимо перрона и скрылся в неведомых далях. Народ пару раз нелестно выразился по поводу неизвестных извергов, лишивших город последней надежды, и пошел назад — нести унылую весть ждущим.

Реакция последних почти точно копировала поведение своих же земляков у шоссейных завалов — кто-то пал на колени и стал выдирать у себя волосы, кто-то, нагрузившись многокилограммовым скарбом, спустился с перрона и зашагал по шпалам, ну а большинство с тяжким вздохом поворотили в сторону покинутого дома.

К шести вечера перрон опустел, и лишь редкие, неясных занятий личности шатались по нему, роясь в брошенном и потерянном в сутолоке чужом багаже.

К восьми неконтролируемый всплеск эмиграции благополучно завершился, людской поток схлынул, оставив на улицах кучу всяческого хлама — неизбежного спутника переезда.

После такого, казалось бы — масштабного, бегства город потерял всего девять с половиной процентов от изначального населения, то есть бежало меньше двух с половиной тысяч человек.

И лишь считанные единицы из оставшихся позвонили родне за пределами города, да и то ограничились лишь самыми общими фразами. Остальные молчали, уподобившись великим молчунам животного мира — рыбам.

В десять часов, когда солнце уже приравнивалось к горизонту, по улицам возобновились гулянья. Брошенные вещи были собраны, мусор кое-как разметен, и уже ничего больше не напоминало ни о ночном факельном шествии, ни об утреннем всегородском переезде.

Жить без электричества оказалось просто. Куда проще, чем все думали. Нижний город почти не изменил своего уложившегося за последние недели распорядка — здесь пищу давно готовили на примусах и газе, так что вместо безвременно угасшей лампочки возникла очередная гостья из прошлого, керосиновая лампа. С телевизором было сложнее, и лишенный зрелищ народ потянулся на улицу — совершать полуночный моцион и нагуливать впечатления.

Верхнему городу пришлось хуже. Одновременно со светом там лишились возможности готовить пищу, и среди жильцов высоких белых конгломератов возникло волнение — копия тревог их заречных собратьев. И потому именно из Верхнего города было большинство людей, навсегда покинувших поселение. Керосинки, примусы, а некоторое время спустя и примитивные буржуйки расходились на ура. Во дворах вспыхнули костры, но случившийся на следующую ночь мелкий холодный дождь быстро положил конец этим посиделкам.

В двух городских типографиях недолго созерцали остановившиеся машины. В подвале повернули рукоятку древнего дизель-генератора, и с его хриплым рыком к газетчикам вернулись блага цивилизации, так что корректоры, редакторы, верстальщики, наборщики и прочая журналисткая братия зачастую стала засиживаться на работе допоздна, дабы не возвращаться в освещенный керосинками дом. Так или иначе, но уже к вечеру были готовы свежие выпуски обеих городских газет. Одна грозила апокалипсисом и содержала открытое воззвание Просвященного Ангелайи к землякам, а вторая уверяла, что ничего особенного не происходит и призывала сохранять спокойствие. При этом там печаталось интервью с одним из глав города, в котором он сообщал, что отлучился по требующему безотлагательного решения делу и скоро вернется во вверенную ему вотчину. Но это уже была явная ложь — даже клиенты местной психиатрии понимали: не вернется он никогда.

Обе газеты были расхватаны в рекордные сроки, и горожане взахлеб читали их, как остросюжетное бульварное чтиво, живо при этом обсуждая.

Еще один генератор завели в больнице. Вопрос с соляркой быстро разрешили, нагрянув в то же депо. В осиротевшем тепловозном стойле отыскали массивный бак с НЗ топливом. Топливо это потом полдня возили в канистрах на машинах с красными крестами, оглашая для убедительности округу воем сирены. Люди в белых халатах вздохнули облегченно и вернулись к своим обязанностям — лечить, оперировать, таскать воду от ближайшей колонки. Количество пациентов за последнее время сильно уменьшилось, словно люди предпочитали переносить тяжелые болезни на дому и не лезть в относительную санитарию больничных палат. Или просто стали меньше болеть.

Стрый и Пиночет весь день отъездов мотались по городу, вливались в тоненькие ручейки беглецов и следовали с ними до вокзала и обратно, преодолевая буйные пороги и выскакивая иногда на тихие заводи. Оба мучительно пытались понять, не это ли долгожданный Исход. И так до самого вечера ничего и не узнали, зато чуть были не покусаны одичавшими псами, чувствующими себя хозяевами — если не на центральных проспектах, то в узких переулках точно.

Пятнадцатилетняя нервная дочь Федора Рябова, встав в два часа ночи со своей измятой постели и проследовав в туалет, обнаружила папаню сидящим верхом на табурете посреди абсолютно темной кухни и смотрящим на луну. При этом папаша Рябов что-то невнятно бормотал и трогал волосатой рукой уродливый шрам, образовавшийся на месте рваной зубами раны. Заслышав шаги дочурки, отец немедленно повернулся и кинул на дитя свое такой огненно-тяжелый взгляд, что дочь поняла — если она переживет эту ночь, завтра соберет вещи и поскорей покинет отчий дом.

Ну, и наконец — псы. С животными что-то происходило, потому что они, вместо привычных стаек по три-четыре собаки, стали вдруг сбиваться в пестрящие клыками и когтями орды, которые ничего не боялись и нападали на людей уже средь бела дня. Дошло до того, что обнаглевшие псы в три часа пополудни нагрянули в продуктовый магазин, где, запугав до невозможности молоденьких продавщиц, устроили натуральный разгром, порвав и утащив все, до чего могли дотянуться, в том числе и двенадцать пакетов с детским питанием, которое, как известно, считают съедобным только младенцы.