– Для меня тоже, – сказал он и протянул ко мне руки, словно намереваясь обнять. Но обнимать танцующего медведя как-то не принято, и руки его беспомощно упали вдоль тела. – Жаль, что я не могу поцеловать тебя, – убитым голосом прошептал он. – Ах, как мне хочется сорвать с тебя эту медвежью шкуру!

– Жан де Лафонтен говорил: «Не спешите делить шкуру неубитого медведя», – дрожащим голосом сказала я. – Ох, Шарль, пожалуйста, поспеши!

Париж, Франция – май 1687 – июль 1689 года

Мы с Шарлем подписали брачный контракт 22 мая 1687 года, на мой тридцать седьмой день рождения. Две недели спустя, 6 июня, в присутствии свидетелей нас обвенчал священник церкви Сен-Сюльпис в Париже, одного из самых больших и величественных храмов Франции. Огромное здание было темным и мрачным, но мое счастье расцветило и согрело его. Священник благословил нас. Нанетта с моей сестрой Мари расплакались от радости.

Мы с мужем провели несколько потрясающих дней в Париже. Взявшись за руки, мы гуляли по берегу Сены, ходили в театр и на балет, а каждую ночь любили друг друга в освященной узами брака супружеской кровати.

– Наконец-то! – радовался Шарль. – Больше нет нужды заниматься любовью в одежде.

– Нам, пожалуй, самое время покаяться, – заявила я спустя несколько дней. – В конце концов, король ведь дал нам разрешение.

Итак, мы собрали вещи и отправились в Версаль, чтобы предстать перед королем и умолять его простить нас за то, что мы сочетались браком, не уведомив сначала его.

Король выглядел усталым и больным, а его отвислые щеки обрели багровый оттенок. Он лишь кивнул и проронил:

– А, молодые влюбленные. Вы уже совершеннолетний, месье де Бриу?

– Да, сир, – ответил Шарль.

– Очень хорошо. Попросите метрдотеля подыскать вам апартаменты. Мадам де Бриу?

– Да? – откликнулась я, трепеща от радости, настолько понравилось мне такое обращение.

– Пусть более не будет никаких скандалов.

Но надеяться на это не приходилось. Мне было отпущено всего десять дней счастья. Десять дней меня называли «мадам де Бриу». Десять дней я засыпала в объятиях мужа, десять дней он будил меня поцелуем. Десять дней настоящего безумия в середине лета.

А потом барон де Бриу вознамерился расторгнуть наш брак, подав иск в парламент. По его уверению, я соблазнила несовершеннолетнего и женила его на себе без согласия его семьи. Шарль рвал и метал, крича, что он достиг совершеннолетия и имеет право поступать так, как ему заблагорассудится. Но все было бесполезно. Шарля вновь поместили под стражу, на сей раз – в бывший лепрозорий в Сен-Лазар, превращенный в тюрьму для тех, кто доставлял ненужные хлопоты своим семьям. Барон предложил мне взятку, дабы я отреклась от супружеских клятв. Я с негодованием отказалась. Тогда этот putain вытащил меня в суд. Весь двор пришел полюбоваться на заседание. Меня назвали проституткой, колдуньей, суккубом[186]. Жан де Лафонтен, шокированный грубым обращением, которому я подверглась, написал в мою поддержку несколько стихотворений. Его моментально подняли на смех и стали поливать грязью. Говорили, что я околдовала и его, заставив полюбить себя. Судебное заседание превратилось в шумный скандал, имевший целью унизить меня как можно сильнее.

15 июля 1689 года – более чем через два года после нашей несчастливой женитьбы – парламент постановил, что имело место злоупотребление положением, и меня оштрафовали на тысячу золотых луидоров. Это составляло весь мой годовой пансион, назначенный королем. Шарля оштрафовали на три тысячи золотых луидоров. Штрафу подвергся даже священник, обвенчавший нас. Шарля освободили из тюрьмы, но тут же забрали в армию и отправили воевать на одну из бесконечных войн, которые вел король. Больше Шарля я не видела.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция – апрель 1697 года

В ту ночь я опять спала плохо. Отвратительный запах руты, въевшийся мне в кожу, пробудил в памяти гнетущие воспоминания. По скрипу кровати сестры Эммануэль я поняла, что и она мучается бессонницей. Перед самым рассветом я услышала, как она поднялась и вновь принялась истязать себя бичом, бормоча покаянные молитвы. Какая-то часть меня хотела броситься к ней, отобрать завязанную узелками веревку и вышвырнуть в окно, но я лежала неподвижно, зажав уши ладонями.

В течение следующих нескольких дней я не могла найти убежища и в саду, поскольку наступила Пасха, и все монахини стояли на всенощных бдениях, распевая «Провозглашение Пасхи»[187]. Я спрашивала себя, чем заняты сейчас все мои подруги при дворе. Празднуют, скорее всего, радуясь тому, что долгий Великий пост наконец закончился. В угрюмом молчании я съела свою похлебку, горько жалея о том, что не могу оказаться в замке Шато де Медон и сыграть в карты с дофином и принцессой де Конти, выпить шампанского и попробовать гусиной печени, наслаждаясь теплом, исходящим от ревущего в камине пламени.

Но труднее всего мне было выносить Великое молчание в аббатстве. Тому, кто любил слова, невыносимо было обходиться без них бо́льшую часть дня. Только ранним вечером, собираясь у камина в гостиной, нам разрешалось разговаривать друг с другом. Сестра Эммануэль всегда садилась меж послушниц, положив на колени трость, готовая пустить ее в ход при малейших признаках фривольности.

Вечером в понедельник Светлой седмицы, войдя в гостиную, я заметила, что послушницы старательно отодвинулись от наставницы, исключив ее из своего круга и оттеснив на холодную границу комнаты. Я успела разглядеть, как в глазах ее промелькнула боль, когда она плотно сжала губы и склонилась над шитьем. На мгновение я заколебалась, а потом пододвинула свой стул поближе к ней.

– Полагаю, вам довелось бывать при дворе в Париже, сестра Эммануэль?

Она с удивлением посмотрела на меня.

– Это было очень давно.

– Я попала ко двору в 66-м. Вы тогда еще оставались там?

Лицо ее исказила гримаса.

– Нет.

Но я не унималась.

– Вы были в Версале на большом празднике 64-го года?

– Была.

– А я всегда жалела, что мне не довелось побывать на нем! Я слышала, что зрелище было поразительным. Правду ли говорят, что в небе запускали фейерверки, которые, переплетаясь, образовывали две буквы «Л», символизируя Людовика и Луизу де Лавальер?

– Да, это правда, – ответила сестра Эммануэль. – Мы не знали, то ли ужасаться, то ли ревновать. В то время король был очень красив.

Думаю, такой ответ удивил ее саму не меньше меня. Она прикусила губу и принялась яростно орудовать иголкой.

– А правду говорят, что во время праздника король повелел провести свой зверинец торжественным маршем на золотых цепях?

Она снова кивнула.

– Львов, тигров и слона, самое крупное создание, которое я когда-либо видела. – Рука ее с иголкой на мгновение замерла. – У него на спине стоял шелковый шатер, в котором ехал погонщик. А слуги были переодеты сказочными садовниками, разнося повсюду подносы со льдом, выкрашенным во все цвета радуги. Я съела столько, что едва не заболела, и моя мать хотела отвезти меня обратно во дворец, но я отказалась. Я хотела посмотреть балет, ну и, естественно, Мольер ставил свою новую пьесу, «Тартюфа».

– «Тартюф»! А я так никогда ее не видела. Король запретил ее на следующий день после премьеры, и широкой публике ее больше не показывали.

– И правильно сделали. Она высмеивала церковь, а это нехорошо.

– Зато очень смешно, как я слышала.

На мгновение ее тонкие губы дрогнули.

– Должна признать, что в то время мы с Атенаис и впрямь полагали ее очень смешной. Мы смеялись до слез. Молоденькие девушки иногда ведут себя очень глупо. – И она метнула насмешливый и одновременно раздраженный взгляд на послушниц, которые украдкой поглядывали на нас.