Даймонд Джез, опоздавший примерно на полчаса, неторопливо вошел в паб; на нем были солнцезащитные очки и чудесное верблюжье пальто. Под мышкой у него торчала сложенная вдвое толстая газета — не удивлюсь, если это был тщательно продуманный способ уравновесить избыточный шик его безупречного стиля. Фотогеничный аксессуар. Все головы в пабе, как обычно, разом повернулись. И в тот же миг, как по волшебству, освободился один из столиков.

Джез застолбил место, бросив на него газету, хотя вокруг толпилось не меньше дюжины желающих. Так же небрежно он занял и третий стул, для Штына, после чего улыбнулся мне и сел. А я пока заказал его любимый напиток.

— Очки-то зачем? — спросил я, подсаживаясь.

Он приподнял их на секунду. Под правым глазом красовался небольшой, но угрожающе синий полумесяц кровоподтека.

— Только гляньте, до чего докатился наш голубчик, — сказал я, чокаясь с ним.

— Да уж, подумываю о том, чтобы снова переключиться на женщин.

— Будь осторожен.

— Я же вижу, как на тебя это действует. Ты бы и рад не улыбаться во весь рот, да никак.

— Понятия не имею, о чем ты.

— Она классная, да? У тебя встает, даже когда она просто сидит напротив?

— Где же Штын? Что-то он задерживается.

— Чего ты трусишь, Уильям?

Джеза бесполезно просить заткнуться. Поймет, что задел за живое, и пустится во все тяжкие. Так что я ответил:

— Боюсь влюбиться в нее, вот чего.

Он снял темные очки, чтобы рассмотреть меня получше.

— Это ведь не испаскудит мои стихи, а?

— Ах да, я как раз принес парочку. — Я залез во внутренний карман и вынул несколько свернутых листочков. Пробы пера для нового сборника. Менее циничные, менее печальные, как и заказывали.

Он выхватил их и жадно углубился в чтение. Я же тем временем развернул его газету. Первую страницу занимал репортаж о самоубийстве. Мужчина на снимке показался мне знакомым. Футболист, вот оно что…

— Эй! — почти заорал я. — Это же тот парень из богомерзкого клуба, куда ты вечно нас таскаешь.

Джез отвлекся от моей писанины и сказал:

— Ага. Повесился. Его шантажировали.

— Чем?

— Голубой, — ответил Джез, возвращаясь к поэзии.

— Бедняга. Казалось бы, кого это волнует в наше время.

— Очнись, Уильям. Представляешь, что стали бы скандировать трибуны?.. Ого, да это же про любовь!

— Типа того.

Джез принялся за второе стихотворение. А я все думал о том бедном парнишке. Тогда, в ночном клубе, он пытался до меня достучаться. Не то чтобы я мог ему как-то помочь — тут развеселая девушка Тара погорячилась. Но я видел его беса в сортире. Грустного, сгорбленного, страдающего. Даже тогда это был бес безнадежности. И он ждал. Так же, как все бесы, которых я вижу. Просто ждал.

— Похоже, мое творчество вступает в новую и весьма перспективную фазу. Отменный материал.

— Еще бы! Я потратил на него целых пятнадцать минут.

Чистая правда. Перед этим я три часа кряду раздумывал о Ясмин, и это стихотворение — как бы не о ней, но если присмотреться, то все-таки определенно о ней — вылилось из-под моего пера словно бы само собой, без участия сознания. Разумеется, оно было ужасным, но хотя бы не вымученным.

— Нет, правда, Уильям, отличный текст.

— Ой, заткнись. Позвоню-ка я Штыну. Выясню, чем он там занимается.

Но дозвониться до него я не смог. Оставил сообщение, чтобы он перезвонил. Постарался показать голосом, что дело спешное.

В ожидании Штына мы заговорили о другом нашем книжном проекте. О фальшивках. Не о фальшивой поэзии, а об антикварных подделках. Нам требовалась новая «цель». Но Джез был напуган. Сказал, что кто-то до сих пор шныряет вокруг и задает вопросы. Неизвестно, что это за тип, но говорят, будто он расспрашивает всех, откуда мы с Джезом знаем друг друга.

— Ничего страшного, — сказал я. — После этой книги на какое-то время ляжем на дно. Прикроем лавочку. Сделаем так, чтобы они потеряли наш след. А через годик начнем снова.

— А почему бы не свернуться прямо сейчас?

Я не хотел ему рассказывать, что ради «Гоупойнта» влез в долги и теперь мне позарез нужны деньги.

— Нет. Эту сделку доведем до конца. Если Штын справится.

Джез посмотрел на меня озабоченно:

— Думаешь, может не справиться?

— На этот раз все сложнее, чем обычно. Помнишь оригинал, который мы взяли за образец? Штын случайно испортил один из томов, а от меня требуют его вернуть. Так что ему приходится делать две копии. И срочно.

— Раньше он нас не подводил, верно?

— Да. Но где же он шляется? Вот что меня волнует.

Мы немного поразмыслили о том, кто это сел нам на хвост, но ни к чему не пришли. Заказали еще выпивки. Джез рассказал мне несколько занятных историй про свое турне. Ламбетский совет заказал ему небольшое стихотворение, которое высекли на постаменте скульптуры у входа в новый общественный центр. Всю эту затею финансировала Государственная лотерея. Вообразите: малоимущие в тщетной надежде покупают лотерейные билеты, а правительство частично возвращает им свою мзду в виде скверных скульптур и фальшивой поэзии. Иначе говоря, над бедными глумятся вовсю. Причем дважды.

Тем временем издательству «Колд-Чизел» не терпелось выпустить новый сборник стихов, и Джез очень просил меня поторопиться с ним. Как обычно, мы договорились, что доход — прямо скажем, не бог весть какой — целиком пойдет в «Гоупойнт».

Ни с того ни с сего Джез вдруг выдал:

— Напиши мне что-нибудь эротическое.

— Отвали, Джез.

— Пожалуйста. Напиши о той женщине, в которую влюбился.

— Ха! Я в нее не влюбился, понял, педрила?

— Давай-давай. Напиши мне по-настоящему вкусное и порочное эротическое стихотворение. И по-моему, ты все же влюбился.

— Ха! — снова сказал я. — Ха!

Вообще-то, Джез прав. Мои худшие опасения оправдались. Я влюбился в Ясмин — если не по уши, то по шею. Голова, уши, нос и рот еще пытались сопротивляться. Мой рациональный ум, глухо урча и зависая, словно калькулятор на подсевшей батарейке, подсчитывал не те числа, что отображались на экране. Потому что я не желал уступать. Не желал потерпеть крах. Потому что я смертельно боялся преходящей любви, быстротечной и пламенной, этой повелительницы сонма жутких бесов.

Думаете, я изъясняюсь метафорически? Как бы не так. Большинство демонов описать довольно трудно, но нет ничего проще, чем распознать и разоблачить беса преходящей любви. Когда он в тебе, ты затравлен. Запуган, задавлен, забит, замудохан. Сердцебиение учащенное, лицо красное, взгляд то напряженный, то отсутствующий или блуждающий. Ты теряешь способность рассуждать здраво, тебя захлестывают эмоции. Ты превращаешься в обезьянку, которую бес водит на прочной золотой цепочке. А потом, когда предмет твоей страсти говорит, что с него достаточно, и уходит, ты остаешься один.

Как узнать, что все прошло? Ты просто знаешь. Блеск исчезает; лоск мутнеет; размытое изображение снова становится четким. Давление падает. Бес, на крыльях которого ты поднимался к сияющим вершинам, сбросил тебя вниз, как камень.

А потом разверзается ад.

Давным-давно я решил, что больше никогда ни за что не дамся этому бесу в лапы.

С Мэнди я расстался так: просто бросил колледж, не сказав никому ни слова. Я не сообщил об этом самой Мэнди, не поставил в известность и маму — она до сих пор считает, что я благополучно закончил учебу, и я не вижу смысла ее разочаровывать; даже администрацию колледжа не уведомил.

Просто собрал вещи и уехал. Поступать так было тошно, физически тошно, но я это сделал. Тем утром, когда я оставил Мэнди навсегда, меня и правда вывернуло в мусорный бак на задворках автовокзала. Я отправился в Лондон, потому что это город беженцев. Почти каждый, кто приехал сюда, бежал от какого-нибудь беса. Некоторые из нас даже знают об этом.

Может быть, я обошелся с Мэнди трусливо, но зато не эгоистично. Я пытался ее спасти. Я знал, что только мой договор, моя сделка, моя подмена может уберечь ее от участи, которая постигла остальных четырех девушек. Я по-прежнему страстно любил ее, но не хотел стать орудием ее уничтожения.