— Да, мы будем врать. Скажем, что писали стихи вместе. Мол, обычно поэты предпочитают оставаться наедине со своими горестями, и потому в литературе не сложилось традиции поэтического соавторства, а мы попытались это изменить. Дескать, мы опасались, что такие стихи никто не воспримет всерьез. Будучи весьма замкнутым человеком, я не хотел связываться с демоном славы и был только рад, что Джез взял роль поэта на себя. Отметим, что Т. С. Элиот и Эзра Паунд делали то же самое.

— Это правда? — спросил Мо.

— Да какая разница, правда или нет? — сказал я.

Мы все пили вино, и я, при поддержке кухонного кабинета советников, составил письменное заявление. Мо внес свой вклад, сочинив для меня боязнь путешествий. Сара отыскала в книгах, что Эзра Паунд и впрямь как минимум вдвое сократил плаксивую поэму Элиота, прежде чем та увидела свет. Джез, изменивший название одного из ранних стишков, с воодушевлением описал это как акт коллективного творчества, где я выступал как автор первой версии стихотворения, а он — второй. Под конец вечера я уже и сам поверил во всю эту ахинею.

Когда наше заявление общими усилиями было готово, я перезвонил журналисту, но напоролся на автоответчик и решил, что он уже ушел домой. Так что я послал ему эту телегу по электронной почте и пошел спать, оставив Джеза пить вино и расслабляться с детворой до утра.

— От Штына что-нибудь слышно? — спросил я его, прежде чем отправиться на боковую.

— Ни звука.

Фото Джеза, напечатанное в газетах, было гораздо крупнее моего. Оно и понятно — он куда импозантнее. Меня же засняли на фоне моего дома, и видок у меня был смурной и обывательский. Снимок появился в «Обсервер» в разделе, посвященном искусству. Если бы вы присмотрелись к этому кадру, то заметили бы в углу тень свежеприбывшего беса. Хотя возможно, это была самая заурядная, нормальная тень, ведь фотограф приехал под конец дня, когда солнце уже садилось. В любом случае на нее никто не обратил внимания.

Джез отменил несколько поэтических вечеров, а один или два человека вообразили, будто их одурачили. Не пойму, как так можно: на мой взгляд, дураками они выставили себя еще тогда, когда мои никчемные вирши вскружили им голову. С другой стороны, если раньше они считали эти стихи хорошими, то у них и теперь не было причин менять свое мнение.

Я признался во всем Ясмин. В смысле, только насчет этой аферы, а не во всем прочем, боже упаси.

— И только-то? — сказала она. — Я думала, ты хотел рассказать мне что-то важное.

Самое противное, что я стал известен как автор своих стихов. По ошибке прослыть поэтом — последнее, чего мне хотелось в этой жизни. Такая стыдоба. А уж если речь заходит об откровенно эротических строчках — вообще туши свет. Вэл в офисе целых два дня прятала от меня глаза. Не иначе, ей где-то попался стишок про секретарш в клетчатых юбках. Которые она частенько носила.

Что ж, по крайней мере, теперь мы знали, кто и зачем о нас повсюду вынюхивал. Учитывая мою привычку врать полицейским, нам меньше всего хотелось, чтобы они пришли расспрашивать меня о фальшивых антикварных книгах, а эта угроза как будто миновала.

Но чтобы эта тарелочка не упала, мне отчаянно требовалось найти и поторопить Штына. А еще увидеться с этим гадом Эллисом, пока он не потерял интереса к покупке. Беда в том, что, встретившись с ним, я не мог ничего сказать насчет «Гордости и предубеждения». Я даже не мог сказать, что мне нечего сказать, а потому решил намекнуть ему, что на рынке всплыла парочка других редких жемчужин. Зачетное первое издание Диккенса, например. Скажем, «Рождественская песнь». Или «Тристрам Шэнди» Стерна. А то и вовсе что-нибудь из дефицитной детской литературы.

Вообще-то, перспектива встретиться с Эллисом меня нисколько не радовала. У меня ведь был еще один счет к этому мерзавцу. Он, говнюк этакий, натравил на нас «Сандэй обсервер». Причем я уверен: исключительно из зависти. Все-таки Джез — мальчик-с-плакатов в мире поэзии, а Эллис как был, так и останется посредственностью с выдающимся шнобелем. Нет, все-таки братца Эллиса непременно надо было повидать.

А еще навестить Антонию в «Гоупойнте». Наверняка она уже истратила то, что я добыл для них в прошлый раз; да и вообще, на носу было Рождество, и мое сердце грела мысль о том, чтобы порадовать ее обещанием новых поступлений.

Теперь я почти каждый день встречался с Ясмин после работы. Сначала мы ужинали, а потом гуляли вдоль Темзы, периодически заглядывая в пабы. Мы проводили так один вечер за другим, и я гадал, сколько еще она продержится, но Ясмин, казалось, довольствовалась малым и не торопила событий. Подозрение, что она может оказаться шпионкой Эллиса, все еще тревожило меня, но я так смаковал каждую минуту, проведенную с ней, что постепенно загнал эту идею в самый дальний угол. В общем, все вечера у меня были заняты, и потому я устроил себе длинный обеденный перерыв, чтобы навестить как Антонию, так и Эллиса.

Несмотря на дневное время, на улицах и в витринах горели все рождественские фонарики. Я запрыгнул в скособоченный красный автобус, ехавший по Оксфорд-стрит к Блумсбери. Всю дорогу пассажир рядом со мной нес какую-то околесицу, а я кивал как заведенный, совершенно не понимая, о чем он толкует. Нет, то был не бес, а всего лишь помешанный из красного автобуса. Таких кругом полным-полно.

Подойдя к «Гоупойнту», я увидел давешнюю манчестерскую девушку с убитыми зубами. Она слонялась у входа, зябко кутаясь в свою изоляционную куртку.

— Не подскажете, когда будет четыре часа? — спросила она, когда я позвонил в дверь.

— Уже не за горами, — сказал я.

Она аж засияла.

Одна из помощниц пустила меня внутрь и сказала, что Антония у себя.

Что-то вокруг было не так, но я не успел осознать, что именно: Антония, чей крохотный уютный кабинетик находился как раз напротив входа, выглянула из-за компьютера. Она встретила меня своей обычной улыбкой, хотя и с необычным для нее запозданием. Поднявшись со стула, она, как всегда, заключила меня в объятия. Но все-таки чего-то не хватало.

— А что, Антония, ты сегодня не будешь цитировать Блейка? Обычно у тебя наготове какая-нибудь рифмованная премудрость.

Она отпустила меня:

— Я немного устала. — Она расчистила мне место и притащила пластиковый стул. — Садись.

— Скажи мне одну вещь, Антония. Откуда у тебя все это?

— Что именно?

— Самоотверженность. Жертвенность. Терпение. Способность давать, ничего не требуя взамен.

Она безмятежно взглянула на меня:

— Стоит задаться этим вопросом, — считай, все пропало.

— Ты так и не спросишь, зачем я пришел?

— Нет, ты ведь сам скажешь.

— Ладно. Я практически уверен, что у нас появился источник, который вскоре позволит сделать еще один взнос.

Она покачала головой и отвела глаза. Потом снова посмотрела на меня, изучая мое лицо. Она улыбалась, но как-то натянуто. Морщинки в уголках ее глаз были заметнее, чем раньше. А складки вокруг губ сегодня казались следами чьих-то когтей.

— Это замечательно, Уильям, но излишне.

— Что?! Они снова пытаются тебя прикрыть? Да ведь уже сто лет пытаются! И что с того?

— Не поэтому. Наш проект закрывается.

— Закрывается?! Но почему?

— Это все я, Уильям.

— А что такое? Что с тобой?

Она снова одарила меня этой тусклой улыбкой:

— О роза, ты гибнешь!

— Что-что?

— Червь, миру незрим, высмотрел ложе мое. Я больна, Уильям.

— Чем?

— У меня рак в последней стадии. Я уже давно знаю. Прошла курс лечения, но опухоль дает новые очаги. Вылечат в одном месте, а она тут как тут в другом. Врачи сделали все, что смогли.

Я не заметил, как вскочил на ноги.

— Мы найдем тебе самых лучших врачей. Из-под земли достанем! — кричал я не своим голосом.

— Уильям, милый Уильям. Сядь. Давай садись. У меня блестящий онколог. Лучше не бывает. Просто так уж легли карты. А теперь послушай: я распорядилась о закрытии «Гоупойнта».