— Мэнди, клянусь, у меня и в мыслях не было снова причинить тебе боль. Я только хотел, чтобы ты знала — я тебя тогда не отверг. Я пытался тебя спасти.

— Но почему ты не сказал мне хоть что-то вовремя?

— Что?

— Почему не рассказал об этом тогда?

— Ты не веришь мне сейчас; неужто тогда поверила бы?

— О нет. Это тут вообще ни при чем. Я спрашиваю, почему ты даже не пытался.

— Я оберегал тебя!

— Ага, как же. Хорошо, допустим, я поверила твоим дурацким россказням про все эти пентакли, фотографии и прочую лабуду, но все равно я считаю, что ты сбежал от меня. Просто выбрал подходящий момент и сбежал. Бросил меня. Ну и ладно. Такова жизнь. Бывает. Переживем и это. Я пережила. А ты почему нет?

— Погоди, погоди…

— Сам погоди, Уильям. Чего ты ждал, явившись сюда? Прощения? Ты прощен. С этим разобрались. Понимания? Так я всегда понимала, что ты со странностями. Чего еще тебе надо?

Такого я не ожидал. Чего угодно, но не такой самоуверенности. Не такого напора.

— Мэнди, кажется, я попал в ад. По собственной вине.

— Ну так выбирайся оттуда!

— Думаю, что смогу. Но только если ты позволишь.

Она откинула голову, яростно глядя на потолок. Но я знал: она просто не хочет, чтобы я смотрел на нее.

— Даже вообразить не могу, о чем это ты!

— Мэнди, мне нужно твое позволение полюбить другую.

Теперь она посмотрела на меня. Ее губы плотно сжались. Что-то задергалось у нее в уголке глаза. Она сказала, но как бы в сторону, кому-то стоявшему рядом:

— Просто не верится, что я готова терпеть от тебя подобное. Просто не верится. После всех этих лет. — Ее глаза наполнились слезами. — В голове не укладывается.

Я вскочил на ноги:

— Прости, Мэнди. Прости. Прости меня.

Я схватил пальто и шарф и поспешил прочь, чувствуя себя чудовищем. Выбежал из паба, уставился на огни фонарей. Ноги подкашивались. Я на миг прислонился спиной к побеленной стенке дома, а затем, покачиваясь, пошел по улице.

И тут я услышал, как Мэнди окликает меня. Поравнявшись со мной, она взяла меня под руку:

— Постой, что мы, в самом деле, как эти самые… Давай хотя бы пройдемся вместе.

Она повела меня к торговому центру «Меррион», где договорилась встретиться с дочерью. Я был как оглоушенный, но не возражал. Мы немного потрепались, подводя итог двадцати с гаком лет, прожитых порознь. Это была очень неспешная прогулка.

Потом мы еще минут десять ждали ее дочь у входа в торговый центр. Мэнди рассказала, что после моего исчезновения Фрейзер целый год утверждал, будто не теряет меня из виду. Я ответил, что понятия не имею, зачем ему это понадобилось.

— У вас с ним что-нибудь было?

— О, вот и моя дочь, — сказала она, показывая на ту рукой.

Ей было лет девятнадцать. Вылитая Мэнди, какой я впервые увидел ее в колледже. Господи, даже мода вернулась: те же длинные черные волосы. У меня аж дыхание перехватило.

— Это Наташа, — сказала Мэнди.

Мы пожали друг другу руки. Мэнди представила меня как товарища по колледжу. Я не смог удержаться.

— Ты такая красивая, — сказал я Наташе. — Твоя мама, наверное, очень гордится тобой!

Она вспыхнула; мать и дочь обменялись взглядами, в которых сквозила бесконечность космоса. Мне хотелось сказать ей: «Представляешь, Наташа, на свете есть люди, которые не верят ни в бесов, ни в духов».

Но вместо этого я включил бодрячка, жизнерадостно раскланялся и побрел на вокзал, чтобы сесть на обратный поезд до Лондона.

Приехав из Лидса, я немедленно отправился к Фрейзеру. Сказать, что я его прощаю. За то, что разрушил мне жизнь. За то, что разлучил нас с Мэнди. За то, что врал как сивый мерин. За то, что вонял. За то, что вынудил меня сломать ему нос. За то, что трахал Мэнди, когда я перестал быть помехой, то бишь получил именно то, ради чего и затеял свой паршивый ритуал. Вот только хотел бы я знать, не бес ли толкал меня под руку, — ведь я прекрасно знал, что Фрейзеру это ни к чему. Вся беда с прощением в том, что некоторые люди не хотят, чтобы их прощали.

Он жил в районе Пимлико. Я знал адрес, потому что тогда, на вечеринке в честь своей книги, он накалякал его на обороте старой квитанции. Квартира была на одиннадцатом этаже. Я поднялся на лифте и позвонил в дверь, прикрыв ладонью утопленный «глазок». Я не хотел, чтобы Фрейзер сделал вид, будто его нет дома, или что-нибудь в таком роде.

Вторую руку я держал в кармане, сжимая тетрадь Шеймаса Тодда. Его «Последнюю волю и свидетельство очевидца». Я купил новенький арабский платок и завернул в него тетрадь, чтобы она была в том же виде, в каком я получил ее от Шеймаса. Нужно было найти предлог, чтобы отдать ее Фрейзеру. Я верил, что она поможет ему, как помогла мне. Но было ясно, что убедить Фрейзера взять ее — задача не из легких.

Фрейзер, открыв дверь, угрюмо кивнул мне и жестом велел следовать за ним. Провел по узкому коридору в гостиную с большой стеклянной дверью на балкон. Дверь была закрыта. Не дожидаясь приглашения, я сел на диван.

Он подозрительно принюхался.

— Один пришел? — спросил он.

— Я не задержу тебя надолго, — сказал я, осматриваясь.

Что ж, это, безусловно, был шаг вперед по сравнению с его зловонной норой в студенческом общежитии. Типичная берлога книгочея — набитые битком стеллажи, готовые рассыпаться кипы пожелтевших журналов… Судя по всему, он большой любитель чая — один из книжных шкафов посвящен исключительно малоизвестным сортам. Надо думать, редким и дорогим. На письменном столе — толстая черная тетрадь вроде гроссбуха. Наверное, пишет новую книгу.

Интересно, что Фрейзер сочинит теперь, когда все надо делать самому? Может, опубликует рукопись Шеймаса. Так или иначе, важно, чтобы он прочитал ее. Надо только придумать, как всучить ему тетрадь.

Но Фрейзер не дурак. Он прекрасно знает — все, что бы я ему ни дал, может оказаться чем-то большим, чем просто исписанные страницы. Он слишком хорошо защищен, чтобы по небрежности коснуться этой тетради — а вместе с ней того, что может гнездиться внутри. Вот зачем ему все эти амулеты. Мне нужно, чтобы он принял ее по собственной воле. Или хотя бы взял, как я у пройдохи Шеймаса.

Я встал и подошел к балконной двери.

— Отличный вид! — сказал я.

Что правда, то правда. Я потянул дверь за ручку, открыл и вышел на балкон. Вечерний Лондон пылал огнями. По всему темному небу, словно ангельские крылья, желтели и розовели вычурные облака. Весь город был как на ладони: шпили, башни, колпаки дымовых труб, мачты громоотводов, навороченные модерновые здания — четкими силуэтами на фоне яркого зарева, похожего на северное сияние. А внизу, под нами, гудел неутомимый исполинский мотор.

Мне вдруг пришло в голову, что этот город — нечто вроде огромного подсознания. Ты никогда не поймешь его до конца. Попытка разложить его по полочкам — исторические пласты и текучую географию, миграцию его обитателей, водные артерии, слухи и мифы — способна напрочь свести с ума. Все, что нам достается, — лишь обрывки грез этого гигантского сновидца. Кто-то знает его по арт-галереям и наркопритонам, как Штын; или по саунам и фотосессиям, как Джез; или по ночлежкам и тысячам бездомных, как Антония; или по пабам и бумажной волоките, как я. Порой наши сны ненароком соприкасаются и перемешиваются; тогда мы утешаемся тем, что нашли в этом зыбком потоке островок. Кусочек твердой почвы под ногами. Мираж.

Я смотрел на ночной пейзаж старого Лондона и чувствовал, что с меня спали оковы; я был свободен. Не знаю почему, но случилось это благодаря Шеймасу Тодду и его «Последней воле». Он написал обо всем, что пережил, и мне это помогло. Впервые за почти тридцать лет я решился убрать ногу с мины и знал, что взрыва не будет. Я стал до смешного безрассуден. Мне казалось, я могу выпорхнуть с Фрейзерова балкона и парить в северном сиянии лондонских огней.

Но я не стал прыгать. Вместо этого я шагнул назад в комнату. Под нервным взглядом Фрейзера подошел к письменному столу, где лежал развернутым его гроссбух. Фрейзер задергался, оттягивая пальцем ворот рубашки.