Тем временем Штын подсел ко мне поближе.

— Так в чем же премудрость? — серьезно спросил он. — Как быть?

— Ты насчет женщин? Шутишь, что ли? Откуда ж мне знать.

— С парнями попробуйте, — встрял азиат, не отрывая глаз от экрана.

Мы синхронно повернулись к нему.

— Что ж, — холодно сказал Штын, — тоже выход.

— Правда, меня только что бросили. — Он приподнял телефон. — Эсэмэской, представляете? Какое пренебрежение!

Штын выхватил у него аппарат и прочитал текст.

— Ну надо же! — Он снова погрозил австралийской барменше своим позолоченным пальцем. — Налей и этому. Похоже, у нас тут образовался клуб.

— Блеск. А я могу вступить? — спросила она.

— Черта с два. Зато можешь угоститься еще.

Так возник «Сумрачный клуб». Странное дело, но, как только к беседе присоединился Даймонд Джез, каждый из нас вдруг с облегчением почувствовал, что он вовсе не пуп земли. Словно опьянев от духа товарищества, мы принялись выставлять напоказ свои раны. Когда-то я видел подобное в больнице, где лежал с аппендицитом. Мужчины в палате, позабыв о конкурентной борьбе, сделались по-матерински ласковыми и отзывчивыми; каждый сердечно желал остальным поскорее выздороветь. Вот так и мы. Я, сам себе удивляясь, со всеми подробностями рассказывал о Фэй и о том, как много она для меня значит. Штын заплетающимся языком пел дифирамбы Люси и в конце концов даже пустил слезу; впрочем, к тому времени мы уже изрядно наклюкались и ничего зазорного в этом не увидели. А красавчик Даймонд Джез (он, кстати, действительно работал фотомоделью) поведал нам, что он, как бисексуал, может со знанием дела судить о том, чем уход любимой женщины отличается от ухода любимого мужчины, — по его словам, решительно ничем.

Это все равно что падать в пропасть — катишься вниз день за днем, пока не зацепишься за какой-нибудь уступ. Потом валяешься там в темноте, но наконец, с трудом поднявшись на ноги, нащупываешь высеченные в камне ступеньки. И хотя на сердце слишком тяжко, чтобы пуститься в путь, ты все равно ползешь и ползешь вверх по этим ступенькам, зная, что им несть числа.

Помню, пока я изрекал эту напыщенную тираду — ну или бубнил что-то похожее, — австралийская барменша все понукала нас, торопясь домой. Прочие посетители давно разошлись, а она закрыла дверь и наводила вокруг нас порядок. Так или иначе, я закончил свою речь и обнаружил, что Штын и Джез уставились на меня, сверкая глазами, аки зарницами. То ли я их так впечатлил, то ли просто утомил, но оба как-то притихли.

Штын всхлипнул и коршуном вцепился одной рукой в мое плечо, второй — в плечо Джеза.

— Все п'тем, м'жики, — прохрипел он, запинаясь. — П'тушта мы теперь бум падать, дружась друг друга.

Так оно и вышло. Мы и правда держимся друг друга уже больше двух лет — встречаемся как штык раз в две недели. Вот это, я понимаю, верность! Клуб для нас значит то же, что значили группы поддержки для феминисток 80-х, обмундированных в смешные джинсовые комбезы. Только мы, само собой, никогда его так не называли. Наша повестка дня — выпить, пожрать и поржать, да так, чтоб аж сопли веером. Что ни говори, а для каждого из нас троих это прямо-таки бальзам на душу.

Когда Люси вернулась к Штыну, мы с Джезом поначалу насторожились, а потом, побывав на их «второй свадьбе», успокоились. Между тем Штын и я зачарованно, с замиранием сердца, наблюдали за чередой любовных связей Джеза — как вы могли бы наблюдать за циркачом, жонглирующим заведенными бензопилами. В свою очередь, Штын и Джез, словно парочка встревоженных родителей, следили за моими бесплодными попытками оклематься после разрыва с Фэй; время от времени они даже устраивали мне романтические свидания (Боже, храни меня и всех несчастных женщин, вовлеченных в эту затею).

И вот передо мной Штын, вернувшийся (или возвращенный) в то же состояние, в каком я увидел его впервые. Его обращение к наркотикам (понятия не имею, что такое кристаллический мет, но, судя по названию, никто из людей, хотя бы немного заинтересованных в своем психическом здоровье, к этой дряни даже не притронется) чревато, потому что у Штына свои исторически сложившиеся отношения с медпрепаратами. Для нашей книгопечатной операции это серьезная угроза. Душевный покой Штына мне, разумеется, дороже денег, но при этом нельзя забывать, что промедление ставит под удар Антонию и «Гоупойнт».

— Ушла? Люси тебя бросила? Когда?

— Вчера вечером. Нет, позавчера. Один день у меня вроде как выпал.

— Что ж ты не позвонил?

— Пытался. Ты не отвечал. Звонил и Даймонду. А он, прикинь, в этом сраном Нью-Йорке позирует в кашемировом шарфике на фоне развалин Всемирного торгового центра.

— Бери пальто и поехали. Поживешь у меня, — сказал я.

— Не, брат, надобно дело доделать.

— Это не к спеху.

— Нет. Я и так уже напортачил. Не могу я тебя подвести, Уильям. Не могу. Ни тебя, ни тех парней и девчат.

— А справишься? Все-таки две копии. Целых шесть томов.

— Но это не значит, что работы вдвое больше. Нужно только добавить пару хитрых штришков, чтобы они отличались. Корешки, края, отстав и так далее. В общем, я все сделаю. Буду работать всю ночь. И завтра тоже.

Штын говорил так, будто это проще простого, но я-то знал, как он корпит буквально над каждым листом. Он настоящий мастер подделки. Когда-то был классным переплетчиком, но в один прекрасный день подрядился реставрировать старые книги из затопленного подвала. И сразу же уяснил, что на зыбкой границе между реставрацией и репродукцией есть чем поживиться. В его пестрой жизни случались дела и похлеще, так что эта работа для него — детская забава.

— Хочешь, останусь на ночь? Кофе будешь? Тост с мармайтом?

— Вали уже отсюда, приятель. Тебе ж с утра на работу.

Он развернулся, запустил руку за воротник и куда-то задумчиво уставился. Пожалуй, стоило оставить его в покое… Выходя, я заметил, как что-то юркнуло под верстак. Мне показалось, будто за мной наблюдают крохотные черные глазки. Штыну я об этом ничего не сказал.

Дверь его мастерской выходила прямо на клетевой подъемник — один из тех, что и по сей день служат лифтами в перестроенных пакгаузах. Штын вышел и открыл мне клеть.

— Звони, если обдолбишься метом, — сказал я.

Клеть медленно пошла вниз, а он, нацелив на меня обкусанный золотой палец, ответил:

— Удачи, Уильям.

Не знаю, что именно я увидел под верстаком в мастерской Штына. Люди крайне несведущи во всем, что касается бесов и их естества. Едва ли не в каждой книжной лавке найдется что-нибудь вроде энциклопедии демонов или справочника «Бесы от А до Я». Но какая же берет досада, когда эти книги оказываются всего лишь перечислением разнообразных экзотических божеств. Например: «Вельзевул — божество филистимлян, почитаемое в городе Аккароне». Или: «Асмодей — персидское божество гнева». Они и в бесы-то попали лишь потому, что иудеохристиане сочли их конкурентами.

Никакие это не бесы. Они не входят в список из тысячи пятисот шестидесяти семи, блистательно составленный Гудриджем. В общем-то, если вам нужен длинный перечень божеств, одного индуизма хватит, причем с лихвой. Даймонд Джез в молодости учился у сикхов, и он говорит, что богов в индуизме бессчетное множество, по последним известным мне данным — свыше трехсот тридцати миллионов. Вот такие пироги. Само собой, всякий, кто пытается их подсчитать, находится во власти демона, которого Гудридж определил как «беса исчисления непостоянных величин».

Погруженный в эти мысли, я дошел до Кингз-Кросса. Огни уже гасли; в подворотне одного из магазинов стоял мужик в грязной потрепанной шинели. Когда я с ним поравнялся, он что-то квакнул в мою сторону. Я принял было его за чиновника, который занимается переписью бездомных, и прошел мимо, но через пять или шесть ярдов остановился и повернул обратно.

Теперь я посмотрел на этого бедолагу повнимательнее. Налипшие на чумазое лицо волосы. Дорожки от слез (уверен, они самые) теряются в бороде. И он, похоже, при последнем издыхании.