Церковные колокола пробили полдень. Их звук был приятен, но неизмеримо далек. Странным образом между мной и той частью города, где стояла церковь, возник горный кряж под низко нависшими небесами. Но он тут же пропал, отступил в глубины подсознания; а может быть, это я отступил. Я упорно продолжал ритуал.
В час дня снова донесся звон — далекий одиночный удар колокола. У меня ломило кости, мозг пылал огнем. Казалось, больше я не выдержу. Горло раздулось и пересохло. Я с большим трудом проглотил чайную ложку воды.
В два часа дня я пришел в чувство, но не от колокольного звона, а потому, что где-то хлопнула дверь. До этого у меня была галлюцинация. Прямо напротив себя я увидел другого себя: он тоже сидел, скрестив ноги, в центре пентаграммы со свечами на всех пяти вершинах и бормотал заклинания. Внезапно этот другой я заметил мое присутствие, неприятно разинул рот, вывалил язык и принялся непристойно трясти им.
В следующий миг там возникла женщина (точнее, обнаженное существо, в котором мне хотелось видеть женщину, хотя на самом деле это могла быть немыслимая склизкая тварь); она совокуплялась с другим мной, сидя у него на коленях, и с любовью заглядывала ему в глаза. Я вспомнил про отсчет.
Quinque, sex, septem.
Кошмарное видение исчезло.
Я собрался с силами. В три часа я снова услышал вдалеке звон — глухой и замогильный, как будто колокол треснул. В четыре часа он прозвучал еще страшнее: так, словно прокашлялась какая-то несусветная тварь. Меня пробрал озноб; это были даже не обычные мурашки, а зыбь, словно какая-то мелкая живность у меня под кожей наперегонки пыталась выбраться наружу. Затем, так же внезапно, волна озноба схлынула.
Все было кончено. Снаружи уже начинало темнеть. Я понял, что ритуал завершен.
Теперь я почти успокоился, но не вполне. Казалось бы, не произошло ничего особенного или внезапного: не погасли и не вспыхнули свечи, не стало холоднее или жарче… Но что-то на чердаке изменилось — я не мог понять, что именно, но отчетливо чувствовал это. Изменилось кое-что и во мне самом. Внутри что-то сдвинулось. Перегруппировалась какая-то вязкая масса.
И что-то черноватое стало неторопливо ссыпаться в комнату, словно темный песок через горловину песочных часов, — как будто мое одинокое бдение проделало в ткани мира крохотную прореху.
Казалось, что-то медленно переливается из сосуда в сосуд; некая таинственная сила, исчезая в одном месте, воссоздавала себя в другом. Я скорее ощущал это, чем видел, хотя и глаза тоже заволокло туманом, словно на сетчатке осела какая-то муть. Комната наполнилась чем-то вроде сажи, и эта черная копоть с каждой секундой все сгущалась, принимая форму устрашающих зазубрин, нацеленных на меня, словно острие клинка. Воздух на чердаке можно было резать ножом, и я едва выдерживал его давление. Уши заложило, как в самолете.
Я задрожал, но не от холода, а от страха. Кровь застыла в жилах, будто засолонела; сердце колотилось так, точно хотело взломать ребра. По ноге побежала теплая струйка мочи. Фрейзер предупреждал меня об этом: тело, сказал он, может взбунтоваться. А чтобы снова заставить его слушаться, нужно заговорить вслух. Причем говорить уверенно и властно, иначе ничего не выйдет.
Но слова застывали у меня на языке, как цементный раствор. Я с усилием выдавливал их из гортани; голос у меня дрожал. Я был похож на маленькую девочку, окаменевшую от ужаса при виде огромного черного пса.
— Нет, — твердо произнес я, сам себя удивив. — Ты должен принять другой облик, иначе разговора не будет.
Частицы сажи вдруг перестали уплотняться. Окутавшая комнату мгла начала рассеиваться. Давление спало. У меня аж в ушах хлопнуло.
Несколько мгновений — и морок рассеялся.
Я перевел дух. А потом услышал легкую поступь на лестнице, ведущей на чердак; кто-то почти крался. Я прислушался. Кто-то поднялся на несколько ступенек — и замер. Я снова навострил уши. Тот, кто там был, одолел еще пару ступенек и остановился опять.
Я почти не дышал; череп был готов вот-вот лопнуть. Наконец шаги раздались прямо на площадке перед чердачной дверью. Я знал, что замок заперт, и вновь затаил дыхание. Но тут дверь стала медленно-медленно открываться. И через порог шагнула неясная, призрачная фигура.
Вошедший встал против света, и я различал только его силуэт. Тем не менее я узнал его. На темном фоне лица его глаза сверкали как звезды. То был Дик Феллоуз. Он долго пристально смотрел на меня. Затем двинул челюстью, как будто пытался совладать с собой, прежде чем заговорить. С тех пор я не раз видел подобное. Это вроде визитной карточки только что вселившегося беса.
— Давай все проясним, — сказал он. — Теперь ты уже не отвертишься.
Я кивнул.
— У тебя только один выход, — напряженным шепотом продолжил он, — бросить колледж. Ты не можешь здесь больше оставаться.
Я снова кивнул. Я это и сам понимал.
— Так что, мы заключили сделку? — спросил я.
— Сделку? Да. Мы заключили сделку.
К тому времени, как я дошел до «Короны», расположенной неподалеку от Севен-Дайалс на Монмут-стрит, я почти оправился от перебранки с Фэй. Почти. Найти свободное место в «Короне» не так-то просто. Сам я бывал тут не раз и всегда стоял у барной стойки. Однако, если здесь проходит встреча «Сумрачного клуба», какой-нибудь столик традиционно освобождается как раз к нашему приходу. Штын говорит, дескать, все дело в том, что мы окопались в этом заведении еще в 1820-е годы, когда оно называлось «Часовым домом», а его завсегдатаями были самые отпетые сутенеры и душегубы. Подданные Короля карманников делили тут добро, отнятое у чокнутых, которые имели глупость забрести в этот район до рассвета. А теперь, считает Штын, именно в нас, с нашим книгоподдельным бизнесом, и перевоплотились все те злодеи.
Однако этим вечером свободных столиков не было. Я пришел раньше всех, встал у стойки и, заказав бокал каберне, принялся разглядывать картины с головорезами и ворами, которые пили грог на этом самом месте только пару веков назад. Я чувствовал, что их духи и сейчас витают поблизости. Нет, серьезно. Запах дурной крови навсегда въелся в эту часть города.
Кстати, отсюда рукой подать до приемной того мозгоправа с желтыми от никотина пальцами, к которому я как-то раз наведался. Выложил ему все о своих бесах. Как на духу. Ничего не утаил — и недешево заплатил за это удовольствие.
Он слушал меня очень внимательно; делал заметки, спросил, давно ли я вижу этих демонов. А потом отбросил карандашик и сказал:
— Думаю, с вами все в порядке.
— Э-э?
— Налицо симптомы шизофрении, однако, по всей видимости, они нисколько не мешают вам жить и даже не слишком мучают вас. Таких, как вы, меня подмывает назвать «беспроблемными шизоидами».
— Симпатичное выражение, — сказал я. — Вот только, насколько я знаю, другие люди никаких бесов не видят.
— Это вы так говорите.
— По-вашему, я говорю неправду?
— Вы же не думаете, что человек становится шизофреником, переступив некую зримую черту? Это ведь не инфекция, возбудителя которой можно разглядеть под микроскопом. «Шизофрения» — собирательный термин для всех психических расстройств, которые мы не в силах объяснить. И даже если бы мы действительно могли провести такую черту, сначала нам пришлось бы принять на веру, что хотя бы половина людей вменяема. А я, признаться, не вижу для этого оснований.
— Ну не знаю. Но когда на тебя навешивают ярлык «шизофреник», это не очень-то приятно.
— Послушайте, давайте на миг представим, что эти бесы реальны. Если вы добьетесь, чтобы я тоже их увидел, станет ли ваша жизнь хоть на йоту легче?
— Нет.
— А если не добьетесь?
— Тоже нет.
— В таком случае, мистер Хини, при желании мы можем и дальше обсуждать философскую сторону этого вопроса — час в неделю по моим стандартным расценкам.
Я ушел; было видно, что он вот-вот загнется, если не покурит. Я чувствовал себя так, будто мне предложили на выбор синюю и красную таблетки, одна из которых навсегда изменила бы мою жизнь. Ясно, что мозгоправ пытался уберечь меня от лишних расходов; но я так и не понял, помог он мне или сделал только хуже.
