— A-а, это вы. Пройдете? Людмила легла спать. Передала вам, что можете отдыхать здесь, если хотите. А если уедете — просила завтра позвонить.

— Мы тогда поедем, пожалуй, — бодро, как ему казалось и хотелось, проговорил Алексей. — Да, Кать, поедем?

— А что с тобой случилось? — спросил Сережа, глядя Алексею в глаза своим туманным, равнодушным, но очень внимательным взором. — Неприятности?

— Да нет. А почему вы так думаете?

— Да так… Ну что, не зайдете?

— Сергей Андреевич, спасибо вам, мы все-таки поедем, отдохнем. До завтра.

— Ну, тогда счастливо вам. Берегите себя. — Сережа стоял, не закрывая дверь, и смотрел на них.

Кате и Алексею ничего не оставалось делать, как повернуться и, чувствуя на себе взгляд Сергея Андреевича, словно что-то липкое присосалось к их спинам, начать спускаться по лестнице. Они вышли на улицу, так и не услышав звука захлопывающейся двери.

— Фу, ну и тип! — сказала Катя, глубоко вдохнув посвежевший ночной воздух.

— Да, ничего себе. Мужчина, приятный во всех отношениях, — попытался пошутить Алексей, но получилось как-то несмешно.

— Леш. — Катя остановилась и взяла Алексея за рукав. — Леш, слушай, я поеду домой.

— Ты что, Кать? Как это — домой? Мы ко мне едем, это однозначно. — Он улыбнулся и обнял ее за плечи. — Кать, ну поехали?

— Леша, — Катя посмотрела прямо на него, — Леша, ну как ты не понимаешь? Мне же переодеться нужно. Который день уже так хожу, ну что ты, маленький, что ли?

— Так. Я все понял. Идем на «Горьковскую».

— Леш, может, ты меня на тачке добросишь?..

— Катя, идем, все нормально.

Ряды ларьков на «Горьковской» работали допоздна, не все, правда, но в некоторых еще горел свет и виднелись ленивые фигуры продавцов, читающих детективы, слушающих радио или пересчитывающих деньги в кассе.

Алексей повертел головой и, махнув в сторону одного из приглянувшихся ему ларей, сказал Катерине:

— Выбирай.

— Что выбирать?

— Ну, ты подойди поближе и бери, что тебе необходимо из гигиенических соображений. У меня еще деньги остались.

На витрине выбранной Алексеем торговой точки рядом со связками темных очков, часов, носков и носовых платков висело несколько комплектов женского белья самого легкомысленного вида — солидное белье в таких местах не продают.

Катерина хмыкнула:

— Я опускаюсь все ниже и ниже. — И стала рассматривать и оценивать небогатый выбор ночной петербургской торговой сети.

— Ну что, едем ко мне? — Алексей сунул покупки в полиэтиленовый пакет и вопросительно посмотрел на Катерину.

— Ну а куда еще в таком белье. Вернее, с таким бельем. Только в гости.

Они вышли из такси, остановившегося прямо напротив Лешиного дома. Он, помогая Катерине вылезти из салона, говорил о том, что завтра они пойдут в магазин и выберут ей какую-нибудь верхнюю одежду, она смеялась и махала руками, но Алексей вдруг замер и замолчал, глядя вверх.

— Что за черт!

— Что случилось, Алеша?

— Смотри. — Он поднял руку — на пятом этаже в окнах его квартиры горел свет.

Двадцатилетний Михаил Кашин пришел из армии в 1965 году. Служилось ему легко — помогала хорошая пионерско-комсомольская подготовка. Он умел молчать, умел улыбаться, исполнять приказы, не перечить начальству, ладить с подчиненными, не делать того, что делать было нельзя, по крайней мере тогда, когда была хоть малейшая доля риска попасться, был обаятелен, розовощек и бодр. То, что на самом деле ему было омерзительно до тошноты все эти нескончаемые два года подчиняться полным, как он считал, дебилам и общаться с товарищами-дегенератами, осталось незамеченным никем из его сослуживцев. В армии он получил водительские права, окреп, научился стрелять и стал отличником боевой и политической подготовки. Помимо всего этого, Миша Кашин научился также пить, чего раньше, на гражданке, не умел и не любил, да и годы были не те еще — пацан совсем был, пионервожатый зачуханный…

Дома праздник не получился — мать гладила его по головке, как маленького, отец пил водку. Он вообще, как выяснил Миша позже, последний год стал много пить, опустился, на работе были сплошные неприятности, мать переживала, он злился оттого, что и дома, и на работе без конца ловил на себе ее укоризненные взгляды. Вечерами орал на нее, стучал кулаком по столу, и Миша мгновенно понял, что так теперь будет всегда. Что никогда эти люди, его родители, не разведутся, не разъедутся по разным квартирам, а до конца дней своих будут пилить друг друга, плакать, ругаться. Отец будет пить все больше и больше, мать совсем скоро состарится, и будут они на людях, при гостях или на улице, встречая соседей по лестничной клетке, которые давно уже, конечно, в курсе всего, изображать счастливую советскую семью, а дома тоска окончательно зеленой тиной затянет оставшиеся годы жизни.

Отец послал мать за водкой — бутылка, купленная к встрече сына, быстро кончилась: папа не рассчитывал, что Миша с такой легкостью будет употреблять наравне с ним. Лицо его прояснилось, он смотрел на сына, которого не видел два года, и ему начинало казаться — может быть, от выпитой за день водки? — что вернулись те времена, когда покупал он Мише книги Жюля Верна и строительные конструкторы, когда они с женой в новогоднюю ночь прятали под елку, стоящую в гостиной, — Миша ложился спать в начале первого, выпив под бой курантов по телевизору лимонаду, — завернутые в несколько кусков «подарочной» бумаги коробки с солдатиками и шоколадки, ходили в зоопарк и в Артиллерийский музей.

— Папа, я пойду переоденусь.

Михаил столько дней ждал, когда наконец сможет сбросить с себя эту уродливую, опостылевшую ему с той самой минуты, когда он ее на себя напялил, форму, и вот сейчас этот миг настал. Он вошел в свою комнату, открыл шкаф и стал перебирать доармейскую свою одежду — костюм, рубашки, свитера, брюки… Костюм оказался мал — кургузый пиджачок жал в плечах, рукава были до смешного коротки, из широких штанин далеко вылезали худые Мишины лодыжки — клоун, да и только. С другими брюками была та же история, но выбирать не приходилось, и Миша натянул на себя узкий, тесный свитер с оленями на груди, влез в светлые брючки, стараясь как можно ниже спустить их на бедра, — бесполезно, стоило сделать шаг, и они снова взлетали вверх, обнажая ноги чуть ли не до колен. «Черт с ними, — подумал Миша, — завтра нужно будет сходить в магазин, одеться нормально».

— Ну, сынок, чем думаешь заниматься теперь? — спросил отец умильным, неестественным голосом. Его развозило на глазах, лицо краснело, глаза были мокрыми, волосы слиплись на лбу, он снял белую нейлоновую полупрозрачную рубашку и сидел в голубой майке, стряхивая в пепельницу бесконечные свои беломорины, промахиваясь и соря на стол серыми комками пепла.

— В кино думаю завтра сходить, папа, — ответил Миша, развалясь на стуле и вытянув под столом ноги.

— Ну и правильно, отдохни немного, осмотрись. Там вам кино-то показывали?

— Конечно. Сколько угодно, папа. «Кубанских казаков» раз десять посмотрел.

— О, здорово. Отличная картина. Помню, помню, как же… Ну, кино — это хорошо. А потом-то что думаешь? На завод не хочешь ко мне? С мамкой нашей вместе бы работали, все, втроем, вместе, нас люди уважают, зарплата вполне. Ну, поучишься маленько, станешь рабочим настоящим, как я, как мамка наша…

— Я подумаю, папа. — Михаил широко зевнул.

Конечно, ни о каком заводе не могло быть и речи, но не хотелось в первый же день раздражать отца, даже не раздражать, а обижать — Миша вспомнил постаревшее, усохшее лицо матери, взглянул еще раз в слезящиеся глаза сидевшего напротив него почти совсем чужого мужчины и почувствовал тяжелую жалость к родителям. Тяжелую оттого, что изменить в их тоскливой жизни он явно уже ничего не мог. «Денег им давать буду побольше, — сказал себе Миша, — хоть что-то…» В том, что денег у него будет много, он не сомневался, хотя и не совсем отчетливо представлял себе, каким путем будет их зарабатывать. Но уж точно не на заводе.