— Нет, к сожалению, не могу. Поеду в город. Время — деньги, Яков Михайлович.

— Да, деньги — дело хорошее. Слушай, я к тебе на неделе одного человечка своего подошлю — поговори с ним. Ему нужна хорошая квартира. Это по нашей партийной части. Выборы скоро, нужно своих людей собирать, селить в городе. Может, подберешь ему что-нибудь. Он сам тебе скажет, как и что. Ценой тоже не души, свои люди, нужные.

— Нет проблем, пусть приходит. — Лебедев поднялся и протянул руку. — Ну, желаю здравствовать.

— Что же ты варенья-то не поел совсем? Обидится баба Дуся. — Яков Михайлович пожал руку Лебедева и укоризненно покачал головой. — Ну ладно, счастливо тебе.

Лебедев сошел с крыльца и, подойдя к машине, оглянулся на дом Якова Михайловича. Окна первого и второго этажа были темны, а на третьем в единственном окне, выходящем на фасад, свет горел. Тишина стояла такая, что издалека изредка доносился шум электрички, днем обычно неслышный. Дом, казалось, молча и терпеливо ждал, когда Лебедев уберется со двора, именно уберется, как назойливое насекомое, от которого и рады бы избавиться, да то руки не доходят, то забывают, то просто лень. А насекомое по фамилии Лебедев еще и было необходимым в хозяйстве — этакая пчелка, собирающая мед для завтрака хозяев. Пчелка, знавшая сладкие, медовые укромные местечки лучше других своих собратьев. Но стоит кому-то из них оказаться проворней и умней, как его тут же сменят. Раздавят на стекле, поймают на липкую ленту, подвешенную к потолку, отравят каким-нибудь мерзким, вонючим аэрозолем… Его мальчики бабу Дусю ведут! Кого еще они, интересно, ведут? Может, и его, Лебедева, подслеживают?

Виталий Всеволодович почувствовал, что раздражается не на шутку и приказал себе думать о чем-нибудь приятном. Нельзя злости давать власть над собой — этому он научился давно и пытался вдолбить своим соратникам, но, похоже, это было бесполезно. Соратники постоянно влипали в неприятные истории, грязные и кровавые подчас, так что приходилось вызывать этого мальчишку-врача, — а все из-за амбиций, из-за неумения сдержаться, в ответ на оскорбление не хвататься за нож или пистолет, не бить по голове бутылкой, а своей головой подумать, как и что сделать, чтобы обидевший осознал свою неправоту, грубость и впредь больше никогда бы так не поступал.

Он кивнул головой старичку в галифе, появившемуся бесшумно у ворот, и мягко выехал на дорогу. Неуютно он себя чувствовал сейчас по нескольким причинам сразу. Ощущение чужого присутствия его не покидало всю дорогу, хотя на этот раз никто за ним не следил, а две телевизионные камеры, установленные на втором этаже и на крыше красного трехэтажного особняка, отследили его передвижение лишь до поворота на шоссе в полукилометре от резиденции Якова Михайловича.

Разговор с хозяином особняка несколько изменил планы Лебедева. Не нравилось ему то, что начало происходить в последние дни. Жизнь его никогда не была спокойной и размеренной, хотя он всегда к этому стремился и вот, казалось, уже добивался, но снова неожиданно обстоятельства заставляли все менять, ломали замечательные планы, и опять приходилось что-то придумывать на ходу, изворачиваться, рисковать. Петрович был на эти дела мастер — в молодости Лебедев перекладывал на Кашина решение неожиданных задач, сейчас их приходилось решать самому. А покоя с годами хотелось все больше и больше, однако не видно было конца суете. Так хоть бы она не сопровождалась грязью и мерзостью разборок — этого Виталий Всеволодович просто терпеть не мог, хоть бы все это закончилось и можно было работать спокойно, не оглядываясь на жлобье, заполонившее страну, на этих уродов в кепках, кожаных куртках, с чугунными кулаками… Лебедев тихо выругался про себя. Однако ведь именно такого рода знакомства стали основой его последнего бизнеса, благодаря этим бандитским группировкам его состояние выросло так, как он и мечтать не мог, когда носился на потрепанном «Москвиче» с Мишкой по деревням и скупал иконы у старушек и колхозных алкашей.

Лебедев остановился в Ольгино у домика, где вчера оставил раненого Звягина, запер машину и постучал в дверь. Он услышал легкие знакомые шаги, от одного звука которых на мгновение все дела, бывшие и будущие, вылетели у него из головы, и Лебедев превратился в здорового, безмозглого и возбужденного самца. Встряхнув головой, он прогнал наваждение, но не до конца. Таня открыла дверь, не спросив, кто стучит, — как будто ждала его появления. Ей было тридцать пять лет, и более красивой женщины Лебедев не видел никогда в жизни. Он несколько лет безуспешно пытался скрывать от нее то, что происходило с ним, когда она находилась непосредственно в поле его зрения. Она же, конечно, догадывалась, но тоже виду не подавала. Или ей было просто безразлично — Лебедев был не единственным страдальцем, не первым и, вероятно, не последним из тех, кто терял голову от одного вида Тани, причем некоторые теряли ее в прямом смысле этого словосочетания. И помогал им в этом единственный мужчина, которому сама Таня благоволила, — Звягин.

— Здравствуй, Виталий. А мы уж думали, что ты про нас забыл. Заходи. — Она чмокнула вошедшего Лебедева в щеку равнодушно, почти не смотря на него, вызвав мгновенную дрожь во всем его теле. — Саша, Виталий приехал!

— Ну, слава Богу! — Звягин, опираясь на палочку, вышел навстречу из боковой каморки. Он был по-прежнему в джинсах, в широком свитере, скрывающем забинтованное плечо, и выглядел почти здоровым, если бы не хромота. — Отвези-ка нас домой, Виталий. Надоело здесь торчать.

— Как сам-то? — Лебедев кивнул неопределенно на палочку.

— Слушай, да ты что, первый день меня знаешь? Никак сам-то. Эту тему можно закрыть.

— Эту тему рано закрывать. Тут работа есть, а ты…

— Ладно, работа, работа… Дай отдохнуть. Домой отвези, а там поговорим. Ты без шофера?

— Откуда ты знаешь?

— Виталий, я все знаю. — Звягин улыбнулся. — Не бойся, не бойся, мы с Таней весь день у окна, как две кумушки, сидим. Я это к чему — поехали к нам, выпьем, все обсудим. Есть что обсуждать, кстати. У нас и заночуешь.

— Насчет «заночуешь» — не знаю, но я, собственно, за вами и приехал. Вы готовы?

— Мы всегда готовы, — ответила Таня. — Ну что, тогда одеваемся? Саша, помочь тебе?

— Не нужно. — Он прохромал в прихожую и надел длинный черный плащ. — Пошли.

До города они ехали молча, Лебедев внимательно смотрел на белую разделительную полосу шоссе и пытался поймать мысль, которую вызвала внезапно у него эта полоса и так же внезапно исчезнувшую. Он поймал ее только на Каменноостровском и улыбнулся.

— Саш, я такую штуку сейчас придумал…

— Какую штуку?

— Дома расскажу. Тебе понравится. — Лебедев снова замолчал и всю дорогу продолжал улыбаться, не отрывая глаз от несущегося на него в пятне света фар асфальта.

— Ты всем позвонил?

— Всем. — Они лежали обнявшись на диване в комнате Гимназиста. — Леш, а этот Сережа — странный какой-то тип. Правда?

— Обыкновенный тип. Функционер советский. Ничего странного, Кать. Просто горе такое — вот и странный. А сделали они все так быстро — за один день, да еще воскресенье — как только ухитрились. И с кладбищем договорились. На Богословском-то это не так просто в наше время. Бешеные деньги.

— Серьезно? А ты откуда знаешь?

— Да уж знаю, к сожалению. Мажорское кладбище. Ну, Толика-то к отцу подхоранивают — это проще. А так ведь туда просто не попадешь… Слушай, я пойду, чайник поставлю. Все равно не гаснуть. — Он натянул джинсы, рубашку и вышел из комнаты. На кухне сидел Сережа — неопределенного возраста худой мужчина с залысинами, в черном мятом костюме, слегка осветленном на плечах нестираемым налетом микроскопических частиц перхоти. Лицо у него было усталое, глаза полузакрыты, он пил кофе из большой чайной чашки и быстро и часто затягивался неведомо какой по счету беломориной — две полных пепельницы стояли перед ним на столе, и он тряс пепел поочередно то в одну, то в другую, безнадежно пытаясь пристроить окурок на вершине одной из грязных пирамидок.