Сагайдачный не противился, когда Богдан молча опоясывал его. Он даже слегка поворачивался, помогая окружить поясом свою могучую фигуру. Сагайдачный отказался от кунтуша, который предлагал ему обозный, и остался в белой, из турецкого шелка сорочке. Сам взял из рук джуры пистоль и сунул его за пояс.

Эта встреча будто сковала уста Богдана. В его голове роились тревожные мысли о Мелашке, Мартынке. Да разве может он думать о своем горе, когда бедная женщина утратила мужа, ребенка…

— Говори, казаче, чего же ты умолк? — обратился Сагайдачный к Джулаю, который поддерживал за локоть Лукию Богун.

— О том, что мне было известно, пан Петр, все сказал. Мужа пани Лукии убили у нее на глазах…

Богдан не сдержался и перебил Джулая:

— Веремеевчане похоронили покойника?

— Да, уважаемый пан писарь, — ответил Джулай, приняв молодого казака за писаря Сагайдачного. — Ордынцы сняли голову полковнику, ибо он даже незрячим мужественно защищался, сбросил татарина с коня и схватил его за горло. Неверный так и подох, задушенный мертвыми руками полковника.

— А дети? Где Ванюшка, Мартынко?.. — снова поторопился Богдан.

Ему ответила жена Богуна:

— Когда нас, женщин, уже некому было защищать, потому что жолнер погиб в бою и Федора зарубили, мы уже ничего не ведали, ничего не знали. Басурмане на лошадях погнались за детьми в лес… Наверное, нагнали Ванюшку, Филонка и Мартынка. Пани Пушкариха…

— Она была с Мартынком, его мать, пани Мелашка? Она тоже?..

— Нет, казаче, пани Мелашку, как и меня и Марину пана Джулая, захватчики стащили арканами с воза. А за Сулой присоединили к другим пленникам. Потом… в степях этот проклятый Мухамед Гирей забрал Марину себе в ясырь, разлучил нас. Пани Мелашка и я пытались не давать ее, но… Пушкариху избили плетьми, и ее чуть живую забрал себе в ясырь Зобар Сохе, а меня… Мухамед Гирей взял вместо пани Джулаевой и отдал кому-то из своих… Вот таким образом я и попала к моему спасителю пану Прокопу…

Наступила тишина. Только всхлипывания заплаканной женщины больно разили сердца растроганных казаков. Но Лукия подняла голову, мужественно выпрямилась и продолжала дальше:

— Пани Мелашку так и гнали всю дорогу привязанной на аркане, и уже за Перекопом нас разлучили с ней…

— Неужели пани Джулаева погибла? — спросил Сагайдачный, видя, как переживает казак. Не дождавшись ответа, снял шапку и перекрестился, как на похоронах.

— И не спрашивайте, люди добрые! Раздели всех нас, женщин, отбирая из молодых ясырь для кого-то… Марина стала кусаться, когда ее уводил какой-то баша или бей. Тогда началось что-то страшное. Бросились мы, нагие женщины, спасать от бесчестия нашу Марину… Двоих из нас эти звери зарубили. Мой палач обвязал меня арканом и потащил за конем, чуть было богу душу не отдала. А что с Мариной, не ведаю. Тот баша, которому она досталась, пошел вместе с проклятым Зобаром сопровождать султанский ясырь в Кафу…

Умолкла Лукия Богун, смахивая с лица тихие и оттого еще более горькие слезы. Оглядевшись, присела на камень.

— Пан обозный! Снять одежду со всех басурманских женщин аула и самую лучшую отдать пани полковнице. Джура! Снять с этих… — грозно показал он на пленных, которых недавно допрашивал Богдан, — поставить их перед раздетыми жителями аула. Пускай пан Богдан расскажет людям об этом страшном злодеянии и… безжалостно казнить их на глазах всего аула… Пани полковницу отвезти на хутор… с паном Джулаем…

— Да я еще способен владеть саблей, имею пистоль, уважаемый пан старшой. Дозволь утопить печаль души моей в нашем суде над басурманами. Я найду этого презренного башу…

— У пана Джулая, да простит меня пан старшой, единственный сын. Потерять сына и жену, когда его рука еще крепко держит саблю…

— Хорошо, согласен, пани полковница, — успокоил Сагайдачный жену Богуна. — Пана Джулая на первой же чайке пошлю в погоню за проклятым Зобаром. И да благословит господь наш всемилостивый эту месть христиан. Живыми или мертвыми, но мы вернем наших людей из хищных когтей Зобара!

— Но ведь я обещал турку жизнь… — начал было Богдан.

— Турка мы возьмем с собой, как проводника к морю. Подарим ему жизнь за жизнь наших несчастных людей. Во имя отца, и сына, и святого духа… Аминь.

— Аминь! — разнеслось вокруг.

Мусий Горленко охотно поехал с посольством на Самборщину еще и потому, что ему впервые в жизни предстояло побывать в польском селе, где он имел возможность поговорить не только со шляхтой, а с такими же простыми людьми, как и сам, как жители села Веремеевки и всей Украины, от имени которых он везет торжественную грамоту с соболезнованием и благодарностью родителям, воспитавшим сына-героя!

Во Львове Мусий разыскал каменотеса Бронека, о котором наслышался от Богдана. Старый каменотес плакал как ребенок, узнав о трагической гибели его побратима Карпа Богуна. Он на целые сутки задержал Горленко с людьми у себя, устроив что-то наподобие панихиды по своему другу. А потом, не долго думая, собрался и вместе с посольством отправился в Чарнец к родителям погибшего жолнера. Ведь он и сам был родом из Самборщины.

Поскольку в селе сейчас была страдная пора, он предложил явиться к родителям жолнера в воскресенье, после богослужения в костеле, когда все крестьяне обычно бывают дома.

Село Чарнец находилось недалеко от Хенчина, на лесистом берегу Вислы. У реки, на ее крутом берегу, раскинулась роскошная усадьба с дворцом шляхтича Криштофа Чарнецкого, владельца села и всех его жителей — крестьян-хлебопашцев. Около сотни хижин стояло вдоль дороги, которая шла от Хенчина к Висле и на Самбор. Как и в Веремеевке, усадьбы были огорожены плетнями из хвороста, а халупы покрыты соломой. На высоких сараях свили свои гнезда аисты, во дворах разгуливали индейки, куры, а на улицах в лужах барахтались поросята…

— Будто в свои Прилуки приехал, — делился своими впечатлениями Мусий Горленко, поглядывая на свинцовые тучи, которые, так же как и над Прилуками, поднимались из-за леса, предвещая осеннюю грозу.

Бронек сам взялся найти семью погибшего жолнера и подготовить достойную встречу украинским посланникам. Надо было спешить, так как на улице появились панские надсмотрщики, тоже поглядывавшие на грозовые тучи. Крестьян могли выгнать в поле на работу.

В центре села, на повороте дороги стояла такая же убогая, как многие другие, изба Ержи Стриевича, отца погибшего под Веремеевкой жолнера. Дворовой собаки у Ержи не было. Наверное, он не боялся воров, потому что нечем поживиться в убогом чистеньком дворе.

На стук по местному обычаю палкой о ворота вышел сам хозяин, пожилой усатый мужчина. На нем была белая полотняная вышитая сорочка, спереди вздувшаяся пузырем, и такие же штаны из сурового полотна. Мужчина немного прихрамывал на левую ногу. Выйдя из избы, он приложил руку к глазам и посмотрел на ворота, где стоял Бронек, освещенный лучами полуденного солнца.

Следом за хозяином выбежал малыш лет четырех-пяти. Он остановился на миг на пороге, а затем, босой, бросился догонять старика.

— Дзядек, дзядек, гляди, он жовнежи[101] ожидают пана вуйка! — кричал хлопчик, обгоняя деда.

Хозяин и впрямь вначале не заметил, что в стороне под тыном стояло еще пять человек, среди которых было два жолнера. Подходя к воротам, он увидел, что и у остальных из-под кунтушей торчали сабли. Он даже остановился. Но Бронек вежливо спросил старика:

— Прошу пана, не вы ли будете Ержи Стриевич?

— Да, прошу пана, я владелец этой усадьбы. Прозываюсь Стриевичем, — ответил хозяин, приближаясь к тыну.

— Вот эти панове казаки и жолнеры с Украины пришли к вам с добрым словом и тяжелой вестью, пан Ержи, — снова обратился к старику Бронек, сняв с головы поярковую шляпу, которой было уже столько лет, что и не счесть.

Крестьянин только поклонился, гостеприимно приглашая всех во двор. Он дрожащими руками снимал кольцо с ворот, чтобы открыть их и впустить гостей. «Доброе слово и тяжелая весть», — сказали они, ранив сердце старика, почувствовавшего, что это за весть. Ведь в семье знали о том, что их сын Збышко вместе с региментом ушел на Украину, на которую второй раз в этом году нападают кровожадные татары и турки.