Встревоженный Онисим некоторое время стоял неподвижно, настороженно прислушиваясь. Лес поглотил конский топот, словно его и не было. И Онисиму показалось, что проскакали только два всадника. Конечно, это была не погоня — Ружинский не послал бы за ним только двух преследователей. Онисим улыбнулся, слез с коня, привязал его к дереву, а сам осторожно прошел в ту сторону, куда только что проскакали всадники. «Силантий?» — вдруг промелькнула у него мысль: только он один и способен так лихо мчаться даже с двумя спасенными товарищами в седле.

Рассуждая о том, кто бы мог так быстро скакать на коне в густом лесу, Онисим вышел на узенькую лесную дорожку. Было уже настолько светло, что он различил следы конских копыт на песчаной, заросшей травой почве. Следов было много, одни шли в одну, иные в противоположную сторону. Но, наклонившись к самой земле, Онисим обнаружил среди них и свежие. По ним точно определил, что сейчас проехали только два всадника. С минуту постоял, прислушался, посмотрел на совсем уже светлое небо, с которого исчезали звезды, словно таяли в пространстве. Занимался день.

Выведя коней на дорожку, Онисим вскочил в седло своего гнедого, а сивого взял за поводья и поехал следом за неизвестными всадниками.

Когда уже совсем хорошо стало видно и солнце проглянуло в просветах между деревьями, Онисим выехал из леса на степную дорогу. Он дважды менял коня и сейчас ехал на сивом. Хорошо ли он поступил, что оставил тело атамана на посмешище врагу? — терзала Онисима мысль. Но он обязан был выполнить последнюю волю атамана — мчаться с вестями к войскам. Теперь он остался один. Остальные, наверное, погибли у ворот панского двора. А Силантий… ему атаман приказал спасти мальчика. Удалось ли ему вместе с Мартынком на руках вырваться со двора и уйти живым из города?

В степи дорога расходилась по двум направлениям. И здесь и там были видны свежие следы конских копыт. Онисим нисколько не сомневался, что слева от него протекает река и одна из дорог ведет прямо к ней, но следует ли ему сворачивать именно в этом направлении? Туда, вероятнее всего, могли направиться преследователи, об этом следует подумать.

Он посмотрел на солнце, чтобы точнее определить направление своего пути: если бы он поехал направо, солнце светило бы ему прямо в затылок, то есть дорога шла на юго-запад, по могла свернуть и совсем на запад. Онисим решительно дернул поводья, и кони пошли влево. Ему сейчас лучше ехать на юг, поближе к Украине, чтобы миновать опасные места, и где-нибудь, может за Путивлем, круто повернуть на север, к Комарницкой волости, а через Кромы попасть в Калугу.

Онисим снова погнал коней. Понимал, что они совсем измучены, но отдыхать сейчас было небезопасно. Выскочив на бугорок, остановился, потому что увидел вдали какой-то хутор. Клубился дым над хатами, стояли стога сена, и, точно свечи, поднимались вверх стройные тополя. Какая-то непонятная сила влекла его туда, хотя рассудок настойчиво подсказывал ему объехать хутор стороной и где-нибудь в поле отдохнуть, спрятавшись от возможной погони.

А кони тоже почувствовали близость жилья и поскакали веселее.

«Что будет, то будет!» — подумал Онисим.

Даже нагайкой подстегнул сивого, а потом и гнедого. Надо торопиться, чтобы добраться до этого хутора прежде, чем туда нагрянут гусары Ружинского.

В глубоком овраге протекал небольшой ручеек с удивительно прозрачной, манящей водой. Кони было уже опустили головы, чтобы напиться, когда переходили через него, но Онисим помешал им, пустив в ход поводья. Разгоряченных лошадей легко можно погубить, неосмотрительно напоив их водой.

— Онисим! — вдруг донесся со стороны перелеска знакомый бас Силантия, который, по-видимому, с трудом сдерживал свой голос, чтобы он не разнесся далеко по степи.

Даже сивый конь узнал его и, слегка заржав, повернул налево, в перелесок. Из-за куста ольхи навстречу Онисиму вышел усталый Силантий. С каждым шагом он мрачнел и все ниже склонял голову. Сивый конь без атамана говорил ему все. Когда Онисим подъехал и, остановившись, соскочил с коня, Силантий стоял, низко склонив голову и упираясь подбородком в грудь. Глаза его были закрыты, по изуродованному в детстве оспой лицу катились слезы.

Онисим но утешал его. Если из кровавой ночной сечи вырвался только конь атамана… следует ли это объяснять, да и какие слова утешат воина, подобного рязанцу Силантию?

А он поднял голову и печальными глазами посмотрел на сивого коня. Вывернул полу кафтана наизнанку, вытер ею лицо.

— Выстрелом из пистоля? — спросил. И, еще не дождавшись ответа, прочитав его в глазах Онисима, добавил: — Слышал я выстрел. Хотелось мне повернуть коня и заговорить кровь тому проклятому… Но приказ Пушкаря…

— А я и сам заговорил ему кровь, Силантий.

— Заговорил?

— Пополам рассек гадине голову.

— А он?

Онисим понял, что вопрос касался Семена. Стоило ли рассказывать, когда и так все ясно: погиб атаман.

— Это ты на заре пронесся по лесу, как ветер? — спросил Онисим.

Это был страшный ответ, и Силантий все понял. Молча повернул в глубь перелеска, идя рядом с другом и затаив свою скорбь.

— Двое было привязались к нам еще в городе, — сказал Силантий. — А нас на коне трое… И смех и грех! Словно груши полетели оба на землю от одного только моего крику; «Погоня!..» Дошлые и находчивые люди ваши братья казаки. Да вот и они. Узнаешь кобзаря? Клянется полковник, что хорошо тебя знает…

— Свят, свят, Карпо Богун! — воскликнул Онисим, отдавая Силантию поводья и бросаясь к кобзарю.

Богун поднялся с пенька, протянул вперед руки:

— Неужели Онисим из Олыки? Родной мой, вот так встреча!.. А Семен?

— Да молчите, дядя Федя! — дернул Мартынко Богуна за полы кафтана, сразу почувствовав, какое страшное, неутешное горе постигло его…

До вечера пережидали в перелеске, пустив пастись расседланных коней. По не стреножили их, пасли на поводьях. Надеялись, поджидали — может быть, еще кто-нибудь из их казаков прорвет вражеское кольцо.

Но не прорвал ни один, не дождались.

— Велю тебе, как старшой после Семена, — приказывал Силантий, — ехать по ентому шляху прямо на Лубны. Кобзарь добре местные шляхи знает. Повезешь кобзаря да Мартынка на Украину, сам к родным наведаешься, Онисим. А мне и бог велел в Расею-матушку возвратиться…

— Погоди, погоди, Силантий, мой товарищ боевой, — перебил его Онисим. — Не о родных сейчас нужно думать, а о судьбе всего православного люда. Нам обоим атаман приказывал: тебе, Силантий, мчаться на Украину, спасая лучшего ее сына — наливайковца Богуна, а мне, запорожскому казаку, мчаться к русскому народу, весть передать из уст в уста об измене бояр и князя Телятевского и о коварных действиях шляхты вместе с этим «царевичем». Семен жизнь свою отдал за то, чтобы узнать правду о шляхтичах и царевичах. И для русского холопа, крепостного «гречкосея», и для украинского батрака, посполитого «быдла», как говорят шляхтичи Ружинские, сия правда одинаково святая. Мне суждено рассказать о ней Болотникову и его людям. А Карпо Богун вместе с тобой, Силантий, расскажет о ней народу в украинских селах и хуторах. Ибо мы — братья не только по вере и крови, как говорил Наливайко, но и по борьбе за одинаковую долю навеки родными стали… Давайте-ка будем седлать коней. К переправе через реку проводите меня, а там и расстанемся. Должен за пять — семь дней, не больше, добраться до войск Ивашки и сообщить им эту правду, добытую кровью.

Богун во время разговора казаков молчал. Когда же обратились к нему с просьбой высказать свое мнение, качнул головой, а потом промолвил:

— Верно рассудил, брат Онисим… Пусть вечно живет в наших сердцах память о нашем славном богатыре. Плачь, Мартынко, слезы облегчают страдания души. А ее утешишь разве только тогда, когда вырастешь большим да возьмешь у матери саблю Наливайко. Это будет самым лучшим утешением для души — добывать волю народу, уничтожая Ружинских и царей. А добыть ее можно только тогда, когда будем крепко держать сабли в руках, и непременно вместе, со всем народом, и московским и поднепровским!.. Ну что же, поехали, люди добрые. Мартынко, бери отцовского коня, садись на него, сынок, а мой пусть на привязи у твоего идет, мой дорогой поводырь.