Мальчик проводил ее глазами и посмотрел на мать. Она шептала:
— Богдан! Богданко мой!
6
Ночью маленькому Богдану снились страшные сны, мерещились удивительные видения. Вначале он не мог уснуть, вертелся в постели, вглядывался в окно — бледное пятно, сливавшееся с ночным мраком. В голове столько дум… Тетя Мелашка так правдиво и с такой грустью рассказывает… А как она говорила о Наливайко, как оплакивала его горькими слезами. Он чувствовал, что его детское сердце преисполнилось уважением к Северину Наливайко и он полюбил его по-сыновнему. Но… но сильнее ли этой любви было чувство ненависти к мертвому полковнику, лежавшему в пыли на площади! Ему самому хотелось бы еще раз задушить этого выродка… Да разве только его одного? Если бы только поскорее казаком стать!
И он вспомнил отца, часто озабоченного и такого тогда чужого, чужого… Впервые в жизни Зиновий увидел отца таким разгневанным. Это даже нельзя было назвать гневом. Нагайка свистнула у него в руках, как у… злодея, как у того полковника! Так будет буйствовать его отец до тех пор, пока какой-нибудь кобзарь или тот же побратим Наливайко, Болотников, схватит его за горло и придушит так, что его посиневший язык вывалится в грязную пыль…
— Нет, мой отец не злодей! Нет, не злодей!.. — вскрикивает Зиновий, поднимается с постели, прислушиваясь к тишине, наполняющей большую комнату, и снова падает на подушку.
Вот так, не раздевшись, и уснул, терзаемый думами. Собственно, он не уснул, а только забылся на некоторое время в кошмарных снах. Ему мерещились синие языки и плетеные кожаные нагайки. Они мелькали перед глазами, а поодаль стоял, улыбаясь, худенький Мартынко в длинной полотняной сорочке с вышитым зубчиками воротником. Затем явилась мать и согрела его своим теплом. Потом вдруг она обернулась в грустную тетю Мелашку.
«Мама!» — звал мальчик, желая, чтобы тетя Мелашка снова превратилась в нежную и такую ласковую мать.
«Богдан!..» — вдруг почудился ему голос отца. Вместо языков и плетей, Мартынка и матери всю комнату заполнил отец. Мальчик чувствует его горячее дыхание совсем рядом, прямо над лицом, оно отдает степной пылью и конским потом.
«Богдан!» — снова окликнул его отец и, закрыв лицо руками, сед на стул возле кровати. Во сне мальчик отчетливо слышал, как отец произнес это имя, как потом говорил искренне и горячо. Спросонья Зиновий не понял, что отец и в самом деле заходил в его комнату и разговаривал с ним, думая, что тот спит.
«Неужели ты, Зиновий-Богдан мой, думаешь, что я радуюсь, посадив казака в тот проклятый подвал!.. Злая судьба каждый день сажает их туда, мне от этого одно беспокойство… Ведь я хорошо знал, что кобзарь поселился рядом с нашим домом… Знал и Мартынка… А теперь… теперь вместе с ними на кол должен сесть и я, дорогой мой Богдан! Вместе с наливайковцами и с… тобой. А кол — острый. А еще острее позор. Позор!.. Разве подвал страшен, Богданко? Мне здесь тяжелее, чем Богуну в том подвале… Глупый! Полковника сумел задушить, сумел дотянуться до его горла, а… а выход из подвала, прикрытый только дубовой бочкой, найти не может, слепец несчастный… И не найдет… А коль найдет?.. Ход приведет его к другому подвалу, под корчмой. А ключ от этого подвала хранится в шкафу староства. В корчме возле подвала лежит покойный полковник… судьба соединила… Богуна и Заблудовского в этих проклятых подвалах…»
…Мальчик спал. И во сне услышал, как тяжело вздохнул отец. Вздохнул и растаял. Хлынули холодные воды Тясьмина, залили, захлестнули все. Потом казаки вместе с наливайковцами поплыли в челнах по реке прямо в подвал, из которого нет выхода. В подвале под стеной одиноко сидит Мартынко. А в углу стоит дубовая бочка, а под ней проход, откуда привидения показывают ему свои синие, грязные языки.
Мокрый от пота, Зиновий проснулся, когда в комнате стало совсем светло. Под окном раскачивались ветви вишен с начинающими краснеть ягодами… «На кол должен сесть… а выход из подвала, прикрытый только дубовой бочкой, найти не может!..» Не выходили у него из головы эти странные слова отца. Что это ему приснилось — не было никакого сомнения. Однако какой странный сон! И впрямь будто бы вот здесь сидел притихший, ласковый и такой несчастный его отец и говорил об остром коле, о позоре перед людьми, еще более страшном, чем кол, и о выходе из этого проклятого подвала… Но разве это был сон? Ведь Зиновий хорошо слышал голос отца. И сидел он вот здесь…
Мальчик приподнялся на локте, посмотрел на то место, где ночью сидел отец. Скамейка до сих пор стояла возле его кровати, там же, где ее поставил отец.
— Постой, постой, — произнес Зиновий, вспоминая о ночном сне и видениях.
Вчера вечером скамейка стояла под стенкой у окна. «Богдан!» — окликнул его отец, поставив скамью возле его кровати и сев на нее… Сейчас она стоит не под стеной, — долито быть, не во сне являлся ему отец.
— Мама! — крикнул Зиновий, услышав шаги матери в светлице.
— Ты проснулся уже, Зинько? Поспи, еще рано вставать, на дворе как будто дождик собирается.
— Мама, а батя уже встал?
— Уже и уехал, сынок. Сегодня у него тяжелый день, подстароста должен приехать из Корсуня.
— Будут судить?
— Так ему на роду написано… Ты поспи еще. А на то — воля божья…
Мальчик схватил мать за руку и тихо, как заговорщик, сказал:
— Мама, мне показалось, что батя приходил ко мне ночью, вот на этой скамейке сидел и… Богданом называл меня, как матушка Мелашка… Вот и не знаю я, сон ли то, или взаправду так было. Бате так тяжело служить… — вздохнул он, отпустив руку матери. — На этой вот скамеечке как будто наяву видел я его и слыхал такие слова, мама, такие слова!..
— А он и говорил, что наведывался к тебе ночью, потому что ты все время бормотал что-то, «мама» кричал во сне.
— Наведывался? Так это был не сон?
Мальчик вскочил с кровати, постоял немного, внимательно глядя в глаза матери, и выбежал во двор. Когда Матрена вышла на крылечко, Зиновий был уже далеко-далеко в саду и вскоре скрылся в кустарнике, что рос на берегу Тясьмина.
Через несколько минут Зиновий оказался на околице хутора, у подворья вдовы Пушкарихи.
— Бабушка, — позвал он старую Пушкариху, стоявшую во дворе, — скажите тете Мелашке, что Богдан зовет!
— Богдан? Чей же ты хлопчик? — прикрывая глаза ладонью, всматривалась в него старуха.
— Очень она мне нужна, бабуня, позовите…
Но Мелашка и сама услыхала его голос, выглянула из сеней и ахнула:
— О, Богдан! Заходи, родной…
И тут же быстро направилась к воротам, где стоял взволнованный мальчик. Она назвала его новым, данным ею именем — Богдан, в сердце ее родилась надежда. Мелашка еще издали заметила, с каким нетерпением ждал ее мальчик, и почему-то была уверена, что он сейчас появился как богом ниспосланный вестник добра.
— Богданко, тебя мама прислала за чем-нибудь? — спросила она, подходя к воротам.
— Мама и не знает, что я побежал к вам. Я — сам, тетя Мелашка. И не говорите маме. Они… Мама перепугана, всего боится, — поспешно ответил Зиновий, боязливо озираясь на тропинку, протянувшуюся через перелесок к Тясьмину, на хутор, где на холме виднелся дом урядника.
— Что же случилось, боже мой? — забеспокоилась Мелашка, которой передалось волнение мальчика.
Видя, как он озирается по сторонам, женщина решила, что его преследуют.
— Может быть, тебя спрятать нужно на какое-то время, Богданко? Тогда вон там, в сарае, на чердаке, лежат связки конопли… пересидишь там.
— Да нет… Батя ночью говорили… что в погребе чигиринского дома под большой бочкой есть проход в нижний шинкарский погреб. Как бы дать знать кобзарю… можно спасти… А то в старостве уже тешут дубовый кол — кобзаря казнить… Только никому ни слова, что это я…
— Ненько[8] моя, пан Михайло Хмельницкий сказал?!
— Они… нечаянно, про себя, сказали… — произнес мальчик и, еще раз оглянувшись вокруг, совсем неслышным шепотом спросил: — А Мартынко ваш уже казак или нет? Может, вы знаете, как казаком делают?