Из толпы доносился голос Даниловича. Он сердито отчитывал кого-то, но ничего нельзя было понять. А когда Хмельницкий пробрался к центру круга, он увидел поодаль стоящих на коленях четырех человек со связанными за спиной руками и без головных уборов. Они стояли на утоптанном снегу, склонив головы перед старостой, как перед палачом. У одного из них была бритая голова, только седой оселедец небрежно свисал со лба. Хмельницкий узнал в нем Гната. Только он один из челядинцев поташного завода до сих пор упорно придерживался казацких обычаев — не носил волос, как другие.
А мороз, казалось, еще больше крепчал, обжигая уши несчастных, сковывая связанные за спиной руки. Время от времени Галайда поднимал голову, что-то говорил старосте. Непохоже было на то, чтобы он умолял рассвирепевшего шляхтича, — тот еще больше выходил из себя. И нельзя было понять, кто перед кем оправдывается, а кто кого обвиняет. Но староста стоял, свободно размахивая руками и грозно произнося свой приговор. А у Галайды связаны за спиной руки, он вынужден стоять на коленях в снегу.
Около двух десятков шляхтичей и служащих окружили старосту. В стороне от них, ближе к подсудимым стоял коренастый мужчина средних лет, держа наготове плетеную нагайку, крепко зажатую в левой руке — он был левша. Это был старший урядник звенигородских поташных заводов, назначенный на это место после ухода Хмельницкого. Подбоченясь свободной от нагайки рукой, он словно отдыхал, готовый в любую минуту потрудиться ею во имя поддержания престижа старосты. Голову он отвернул, как норовистый конь, наискось и исподлобья следил глазами за подсудимыми, готовясь к следующему удару. Угодливость, с которой урядник исполнял волю власть имущих, свидетельствовала не только о его презрении к этим бедным людям, стоявшим на коленях на утоптанном снегу, но и о душевном ничтожестве. Он был большой трус, но хотел показать вельможе всю силу своей ненависти к этим преступникам, шатающимся по звенигородским полям и лесным угодьям.
— А что тут творится, люди добрые? — снова спросил Хмельницкий, обращаясь к окружающим.
— За полов… — нехотя бросил кто-то.
— А ты там был? — возразил другой. — Не наш человек…
— Но ведь судят-то как своего! — убеждал третий. И стал объяснять Хмельницкому: — Видите ли, пан староста собирается охотиться у нас на Звенигородщине, гостей пригласил. А к его приезду, точно для потехи, надсмотрщики нарушителей поймали.
— А ты там был? — снова решительно перебил его один из присутствующих.
— Но ведь судят!..
— И Гнат Галайда нарушителем стал? — спросил Хмельницкий.
— Святая земля их рассудит, уважаемый пан… Говорят, урядник давно точит зуб на Гната, хочет боярского холопа сделать своим слугою. А тот человек, дай ему бог здоровья, острый на язык… Да еще тут и тур… Перед самой охотой старосты проклятый тур столкнулся с волками. Так оно было илда иначе, но Гнат никогда не брехал. Будто б он отбил у волков чуть живого тура и прирезал его… Святая земля их рассудит.
А тем временем староста закончил свой суд. Теперь приступали к порке. Ревностный, жестокий урядник-левша приказал челядинцам положить на скамью одного из мужиков, самого молодого. Несколько гайдуков с нагайками в руках набросились на несчастного и насильно потащили к скамье, стоявшей возле старосты, окруженного шляхтичами. Молодого парня положили лицом вниз, освободили ему руки, заставив обхватить скамейку, и снова связали их снизу. Со злобным смехом сорвали с него штаны, оголили спину…
Хмельницкий повернулся, намереваясь уходить. Люди расступились, давая ему дорогу, понимая и уважая чувства этого человека в дорогом панском кафтане. Один из присутствующих поднялся на носках к уху Хмельницкого и сказал:
— Тем троим по полсотне ударов. А Гната… на кол.
— На кол? За недобитого тура Гната на кол? — взволнованно переспросил Хмельницкий и стал как вкопанный. — Человека осуждают на смерть за гибель тура?..
— Получается так… Двоих шляхтичей за незаконную охоту в тех же лесах заставили уплатить по четыре гроша за лису, а по пять — за вепря. А Гнату… Он же — холоп, убежавший от боярина…
Хмельницкий движением руки прервал говорившего, решительно повернулся и быстро направился к старосте. А в голове вертелись слова: «С шляхтича по четыре гроша, а холопа на кол…»
— О, пан Хмельницкий заставляет себя ждать. Мы хотели было выехать пораньше… — начал Данилович, увидев, с какой поспешностью Хмельницкий шел к нему, пробиваясь сквозь толпу челяди.
— Мы уже здесь, вашмость… Но вы заняты судом. Мои люди готовы… Как прикажет вашмость?
И тут же чигиринский подстароста так же неожиданно остыл, как и вспыхнул. Сердце у него ныло, совесть настоятельно требовала, чтобы он протестовал против своеволия, исполнив тем самым долг честного человека. Но Хмельницкий был лишь слугой старосты, и это вынуждало его льстиво улыбаться, отвечать не так, как подсказывали сердце и разум. Испытывая угрызения совести, он боязливо оглянулся, провожая глазами сгорбленного, но не сломленного Галайду, которого урядники уводили со двора.
— Пан Хмельницкий, наверное, знает этого лупезника[50] московитина? — спросил Данилович, уловив страдальческий взгляд подстаросты.
— Да, вашмость пан староста, я знаю его. Он служил надсмотрщиком лесных угодий и на поташном заводе… Сейчас очень холодно, и я просил бы вашмость смилостивиться и разрешить развязать руки человеку…
— Руки? — переспросил Данилович с деланным сочувствием. — Эй, там!.. Развяжите руки хлопу… А зачем же, пан подстароста, ребелизанту необмороженные руки, когда ему суждено умереть на колу? Ведь я велел, чтобы неповадно было другим, публично казнить его на колу в Звенигородке… Как ехалось вам, пан Хмельницкий, из Чигирина? Пан извещал меня, что в вашем пограничном старостве полное спокойствие и порядок. А тот непоседливый опришок, проходимец, атаман Яцко из Остра, собрал казаков в Боровице и повел их в Черкассы, чтобы объединиться с Барабашем.
— Не знаю, вашмость пан староста, зачем нам беспокоиться о том, что творится в Черкасском старостве. О Яцке я уже докладывал вам. Он приехал с Низа, собирает осевших в волости казаков, не нарушая государственного порядка. Какие-то отряды казаков отправил на Днестр, к Могилеву-Подольску. Ведь вам известно, что доверенные короля готовят казаков для похода егомости королевича Владислава на Москву… А из Запорожья, вашмость, доходят тревожные слухи: турки готовятся к походу на Подольщину — наверное, намереваются грабить земли Речи Посполитой. Разве запретишь здесь тому же Яцку, — оправдывался Хмельницкий, торопливо шагая следом за старостой, боясь, как бы не оттиснули его более молодые шляхтичи из многочисленной свиты охотников. И он еще раз оглянулся на Галайду. «Попрощаться бы надо было с ним, семья у человека осиротеет…» — подумал он. Эта мысль терзала его душу.
Данилович, заметив этот растерянный взгляд Хмельницкого, остановился. Но тут же вместе с окружившей его свитой пошел дальше.
В покоях староства было тесно. Хмельницкий толкался среди вооруженных людей, стараясь быть на виду у урядников и подстарост. А Данилович, быстро справившись со своими делами, вернулся в староство и, приказав большей части охотников ехать в Звенигородку, направился с гостями в замок. Хмельницкому староста никакого приказа не дал и его самого в замок не пригласил, как других подстарост шляхтичей. Казалось, что Данилович умышленно оставил Хмельницкого скучать в огромных покоях староства.
Такое отношение Даниловича встревожило чигиринского подстаросту. И надо же ему было нарваться на такое печальное зрелище, стать свидетелем суда, чинимого старостой над простолюдинами. Сколько их наказывают нагайками, сажают на кол, четвертуют в столице… Свою спину не подставишь за каждого. Всякий Гнат Галайда или Яцко своим умом живет, своей смертью и умирает.
«И Гнат — своей? — спрашивала совесть. — А то чьей же? Мрут, как мухи в кипятке. И Гнат, и… Яцко, или Барабаш да и другие. С детства вскружили себе голову несбыточными мечтами, не имеющими ничего общего с державными порядками. И ведут их казацкие мечты по жизни окольными путями. А на окольных путях всякое бывает…»
