Однажды после обеда он сказал отцу, что пойдет к кузнецу Миките, куда частенько стал заглядывать, чтобы послушать, о чем говорят люди. Большая кузница чигиринской крепости превратилась в настоящую оружейную мастерскую города. Здесь отковывали сабли, закаляли копья, а сейчас еще и оковывали медные пушки, подаренные подстаросте сечевиками после возвращения их из последнего морского похода на Царьград.

Здесь Максим Кривонос и нашел Богдана. Богдан так обрадовался своему старшему другу, что даже прослезился. Он сразу же повеселел, однако Максим не мог не заметить, как печальны его глаза, какое равнодушие к жизни застыло в них.

— Не в монастырь ли ты собрался? — спросил Кривонос, ставя на землю молот после того, как показал свое кузнечное мастерство. Он хотел как-то развеселить молодого друга.

Однако Богдан не понял его шутки и еще пристальнее посмотрел на атамана.

— Отец пожаловался?

— Что ты, Богдан, я пошутил, — оправдывался атаман, почувствовав тревогу юноши.

— Да, об этом я советовался со своими родителями, — задумавшись, начал Богдан. — Считаю, что при моем нынешнем душевном состоянии самый лучший выход — монастырь.

— Стать монахом?

— Почему же непременно монахом? Ведь и в Мгарском монастыре есть школа. Наших людей нужно учить письму… Да и не только письму. Стыдно смотреть на наших полковников, которые на грамотах и государственных документах вместо подписи ставят крестики, как, к примеру, полковник Дорошенко. Какие там монахи? Учителя нужны! Я мог бы обучать учеников и латинскому языку, истории, географии. А то сидишь вот здесь, на границе, места себе не находишь и терзаешь свою душу сомнениями да раскаянием, что столько лет потратил на обучение в иезуитской коллегии…

Выйдя из кузницы, Кривонос и Богдан пошли по крутому берегу Тясьмина в густой перелесок. Пышная крона берестовых деревьев не только таила приятную прохладу, но и успокаивающе действовала на друзей, располагала к непринужденной беседе. Казалось, что за три с лишним года Богдан настолько отвык от людей, что даже был рад спрятаться от них в этих прибрежных кустах.

Они облюбовали местечко, откуда был виден поблескивавший сквозь ветви деревьев, обросший водорослями спокойный Тясьмин. Богдан взял испачканную в кузнице руку своего побратима в свою, чем крайне растрогал непривычного к таким нежностям Максима.

— Вижу, тоскуешь, Богдан. А в таком душевном состоянии очень легко можно прийти к мысли — стать генералом инквизиции… — спокойно и ласково промолвил Максим, не снимая своей руки с колена Богдана.

И он почувствовал, как юноша вздрогнул, но не посмотрел ему в глаза, чтобы не смущать, если и впрямь из них снова закапают слезы.

— Но… я за тобой приехал…

— За мной? То есть, как это понять?

— А что тут понимать? Чтобы забрать тебя с собой! Сядем на коней, проедемся в седле, поспим на шелковистой степной траве, чтобы кровь разгорелась от укусов надоедливых комаров!.. Но ты, Богдан, не торопись. Я еще не все сказал. Комар хотя и надоедливая тварь, однако прекрасно возбуждает застоявшуюся кровь! Монастырь, мой друг, тогда хорош, когда рядом с ним стоит, скажем… и Свято-Иорданская обитель с послушницами, которые для спасения души, с собственной… девичьей шеи, не забудь, Богдан, дарят крестик брату, во Христе сущему… Погоди, погоди, братец мой, я еще не кончил. Так вот и говорю: чего бы это я шлялся по монастырям да латинским языком туманил головы людей, а? Погибла Христина, вот что! И, значит, надо, по-твоему, вместо того чтобы мир перевернуть вверх дном, отыскивая хотя бы кости мертвой, идти в монахи? А еще казак! В Синопе Петра Сагайдачного смело ткнул носом в грязь, как подобает только сильному духом человеку. А со своим горем не можешь сладить. Стыдись, мой дорогой братец! Где твой татарин? Может быть, вернулся к пану кошевому?

— Назрулла погиб… — уверенно сказал Богдан.

— Кто-нибудь передал или… ворожка?

— Перестань упрекать. Ворожки знают «любит или не любит, посчастливится или нет?..», — вскипел. Богдан, и это понравилось Максиму.

— Кто сказал тебе о Назрулле?

— Пан кошевой присылал моих коней и передал, что о татарине ни слуху ни духу. А какая там ворожка?

— Да я пошутил. Я сам признаю ворожек, если им не больше двадцати лет. В таком возрасте, если она даже и не поведет своей тонкой бровью, все же веришь, что, и гадая, это зелье только и желает тебе счастья… Ну как, айда на Сечь! Там и попрощаемся с тобой.

— Попрощаемся? Все-таки поедешь на Дон? — поинтересовался повеселевший Богдан.

Кривонос прилег на прошлогодние листья, устилавшие косогор, положив руки под голову. И стал насвистывать мотив известной песни «Порадь мене, мати…». Потом, повернувшись к Богдану, спросил:

— Помнишь наше послание Мухамеду Гирею?.. Турецкий султан бросил его в лицо коронному посланнику Отвиновскому и потребовал Кривоноса Максима выдать Турции, поставив это условием мирного соглашения, — сказал Кривонос уже совсем иным, серьезным тоном.

— Тебя? Выдать туркам? — почти с ужасом переспросил Богдан, поднимаясь на ноги. Затем, улыбнувшись, добавил: — Да ты снова шутишь? Максима Кривоноса выдать туркам?..

— А ты, дружище, не торопись браться за саблю. Король и сенаторы на сейме приняли условия султана и около двух десятков нашего брата уже отдали ему, чтобы смягчить его гнев, вызванный разгромом Синопа и других турецких городов казаками. Кстати, Мусия Горленко схватили гайдуки князей Вишневецких и, наверное, тоже отправят туркам.

— Ужас! Так чего же ты до сих пор молчал, а плетешь о каком-то Свято-Иорданском монастыре, когда…

— Вот это казацкий разговор! Ну теперь можешь и по морде заехать! Люблю я тебя вот таким, Богдан! Видишь, и лицо как лицо, и глаза заблестели…

— Перестань, Максим! Мусия Горленко схватили?

— И отправят. Вишневецкие оправдывались перед Сагайдачным. Мол, не знали, что туркам отдадут… Твоего буланого вместе с другими богатыми дарами короля коронный посол Отвиновский отправил в Стамбул. Такие-то, братец мой, дела. А я… к чехам подамся вместе с лесовчиками… Не позволю, чтобы меня в черной султанской башне крюком за ребро подцепили… Да ты садись, Богдась. Тут нужно толком все обдумать. Я еще расскажу тебе целую историю, как Сагайдачный хлопнул дверью в сейме, возмутившись принятием такого решения…

— И подействовало?

— Как бы не так! Не дверью, а из пушки ударить по стенам этого блудливого шляхетского заведения, да и тогда, наверное, не подействует. — Кривонос умолк и встал с земли.

Вместе с Богданом они направились в город.

— Кстати, — заговорил Максим, — тебе, наверное, уже известно, что твоего покровителя пана Станислава Жолкевского наконец назначили великим гетманом, коронным канцлером?

— Знаю и рад этому, — сказал Богдан и снова повеселел. — Сколько десятков лет, еще со времен короля Батория, этот прославленный воин служит отчизне! Он должен был занять этот пост еще после Яна Замойского… Признаюсь, Максим, я рад за него.

— А тому, что польным гетманом стал молодой Станислав Конецпольский? — спросил Кривонос.

— Не так уж он и молод, но как воин достоин такого поста. Посмотрим, как дальше будет вести себя новый польный гетман. Однако мы уклонились от нашего разговора о борьбе Сагайдачного с сеймом.

— Об этом нужно долго рассказывать. Но борьба эта закончилась тем, что Сагайдачный согласился выполнить условия Раставицкого трактата: уменьшить казацкий реестр наполовину и вернуть выписчиков в подчинение старостам. С несколькими тысячами реестровцев он снова отправился помогать королевичу Владиславу завоевывать московский престол… А в это время турецкие войска перешли через Дунай, и, видимо, панам сенаторам не удалось задобрить султана ни денежной данью, ни дарами, ни обещаниями уничтожить казацкое войско. Война на южных границах неизбежна…

Какое-то время они молча шли у самого берега реки. Максим отламывал веточки и бросал в Тясьмин, наблюдая за тем, как уносит их вода.