От большой чайки к Сагайдачному подбежал казак.

— Я тут, пан старшой, и чайка находится вот здесь, — воскликнул он.

Сагайдачный подошел к чайке, осмотрел груз, укрепленные кугой борта, мачту, осмоленную доверху, тридцать пар новеньких весел в уключинах и спокойно произнес:

— Добро! — И обернулся к старшинам, сопровождавшим его: — Ну что же, панове, поклонимся земле, с молитвой на устах и с верой господней в сердцах будем садиться в чайки. Благослови, отче Кондратий, да помолимся, панове казаки…

— О ниспослании побед во брани, о чести и славе веры Христовой господу богу помолимся… — начал батюшка, благословляя крестом казаков. — Господи боже, благослови и на пути во брани сей, тобой единым освященной мести во имя спасения православного люда… Да святится имя твое во царствии твоем, и да снидеши во славе всевышней своя силы и мудрости на пути справедливого казацкого похода. Свои силы и мудрости во благо победы подаждь грешному рабу твоему Петру…

Сагайдачный снял шапку и стал молиться, обратив лицо к багровому солнцу, которое поднималось над поверхностью спокойного моря, словно выплывая из прибрежных туманов далеких кавказских берегов.

— Рабам твоим… — подхватила многотысячная масса казаков молитву.

Когда батюшка умолк и, словно пистоль, сунул за пояс свой крест, Сагайдачный вытащил кожаный кошелек и достал оттуда золотой червонец.

— На счастье, чтобы с победой в добром здравии с молитвой возвратиться на эту землю, господи боже, благослови! — произнес он и, размахнувшись, бросил золотой в морские волны.

Монета, вертясь и поблескивая на солнце, шлепнулась в воду и пошла на дно. Старшины и казаки поддержали этот освященный многими морскими походами обычай. Большие и маленькие серебряные и медные монеты, поднимая брызги серебристых капель, погружались в море. Каждый, кто бросил монету, искренне верил, что море во время похода не причинит ему зла, не обидит. У кого же не было монеты — бросали то, что было в руках. Хотя бы камешек, валявшийся под ногами.

Богдан вытащил из кармана кунтуша серебряный крестик, подаренный ему Христиной при прощании, и с глубоким волнением бросил его на дно морское, будто спрятал там память о своей первой святой любви.

Петр Конашевич поставил ногу на сходни, положенные на борт чайки. Но он не поднялся по ним, а стоял и внимательно прислушивался, о чем говорят казаки, ловил каждое нужное ему слово. Он посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос атамана Жмайла, наказного атамана казацкого флота, которому он поручил преследовать турок.

— Прошу, пан Петр! — кричал Жмайло, пробиваясь сквозь толпу. — Тут оказия одна…

— Какая еще оказия, господь с тобой, Нестор? К счастью, мы уже одарили море деньгами. Вели, атаман, садиться на челны. Нехорошая примета, когда тебя останавливают перед отплытием.

— Да тут… люди из польской Самборщины хотят примкнуть к нам, просят взять в морской поход, — сообщил Жмайло, вытирая шапкой пот, стекавший по голой груди.

— Кто такие? Из полка Хмелевского, что ли? — переспросил, успокаиваясь, Сагайдачный.

И увидел, как, опережая наказного, сквозь толпу пробивались более десятка казаков, жолнеров и крестьян, вооруженных саблями и пистолями. Но Богдан вдруг бросился им навстречу, радостно воскликнув:

— Пан Мусий? — И, словно сожалея о том, что бросил в море талисман любви, резко обернулся и посмотрел на тихо плещущиеся волны.

Мусий Горленко принес с собою прошлое…

А тот, полуголый, изнемогающий от крымской жары, бросился к Богдану, обнял его по-отцовски сильными руками, похлопал по спине и, отстранив от себя, сказал:

— В одной чайке поплывем… — И вместе с поляками направился прямо с Сагайдачному.

Старшой, продолжая стоять все в той же позе, поставив одну ногу на ступеньку, ждал их. Горленко, опередив наказного, на ходу учтиво поклонился Сагайдачному.

— Боже, да какой же тут поляк из Самборщины, ежели это казак атамана Кривоноса? — удивленно произнес Сагайдачный.

Однако на расстоянии нескольких шагов от Горленко остановилась и группа настоящих польских крестьян — «хлопов», одетых кто во что горазд. На них были и польские кунтуши, и подольские свитки, казацкие жупаны, и даже летние татарские чапаны. Но у каждого из них на боку висела сабля, приклепленная к поясу или просто привязанная к скрученному платку, у каждого имелся пистоль, добытый в сражении с турками и татарами при разгроме казаками Кафы.

— Вот это, прошу, пан старшой, польские братья, крестьяне, убежавшие от шляхтича Чарнецкого из Самборщины… — начал Горленко.

— Одного, прошу пана, считать из Перемышлянского староства, — перебил высокий жилистый поляк, низко, но с достоинством кланявшийся Сагайдачному.

— Да, да, прошу. Восемь польских хлопов из Чарнеца и один из Перемышля. Он помог нам переправиться через Сан у Перемышля. И тоже не вернулся к своему шляхтичу, потому что проклятые надсмотрщики гнались за нами до самого Днестра. А эти семь крестьян защищали нас в Чарнеце, когда охрана пана Лаща убила старого Львовского каменотеса Бронека…

— Боже мой! — ужаснулся Богдан. — Побратима покойного Богуна?.. — У него от волнения закружилась голова.

Каким образом этот старый, мудрый каменотес угодил под пулю пана Лаща где-то на Самборщине? Он вспомнил также и о том, как советовал Горленко как-нибудь заглянуть во Львов к старику и побеседовать с умным человеком…

— Будут хорошими гребцами, отыскивая свое счастье. Все они здоровые хлопцы, — услышал Богдан, как Горленко уговаривал Сагайдачного. — Все село поднялось против Чарнецких и Лаща, уважаемый пан старшой. Вот эти восемь человек взяли всю вину на себя и вместе с нами пошли на Сечь. Не погибать же, в самом деле, всем крестьянам села от карающей руки шляхты…

— Но ведь они поляки, — не скрывая своего недовольства, произнес старшой. — У них есть свой польский регимент, и пусть «ищут счастье» у пана Хмелевского. Что скажет об этом гетман Жолкевский, как расценит король мою защиту польских бунтовщиков? Нет, не возьму!

— Но, прошу пана старшого!.. — воскликнул Мусий.

Оглянувшись, он встретился взглядом с Богданом и стал еще настойчивее упрашивать Сагайдачного.

— И не просите, пан Мусий. Ведь вы хорошо знаете, что я сам являюсь слугой Короны, что поставил старшим над казаками меня король. Что скажут паны сенаторы о таком старшом? Слава богу, у нас достаточно своих украинских казаков… Не возьму! — и поднялся по лестнице на чайку.

Богдан побагровел. Он растерянно посмотрел на Горленко, и тот не мог не заметить глубокого возмущения юноши, его недовольства поведением старшого. Наказной атаман Нестор Жмайло понял все и посочувствовал юноше. Он так же, как и все казаки, полюбил всем сердцем Богдана…

— Я беру их на свой челн, как наказной, пан старшой!.. — крикнул Жмайло.

Сагайдачный оглянулся, но ничего не сказал. Непокорность Жмайла для него не была новостью. Даже еще не будучи наказным, он, как и Бородавка, часто действовал наперекор воле старшого. А в морском походе — он атаман. Стоит ли ссориться перед так хорошо начинающимся походом? Сагайдачный словно забыл о том, что сейчас произошло, взошел на чайку, направился к рулю.

— Я прошу пана наказного взять и меня с собой, — обратился Богдан к Жмайлу, чувствуя, что возмущение все еще будто когтями сдавливает ему горло. — Это мои друзья, пан Нестор, хорошие, сильные гребцы. Пан Джулай и турок, которому я спас жизнь, тоже со мной.

— Я буду грести в паре с турком, пан Нестор, — подтвердил Джулай.

— Добро. Пан Джулай, сажайте гребцов за весла в моем челне… По че-елна-ам! — крикнул Жмайло, приступая к обязанностям наказного атамана в морском походе.

Заскрипели весла в уключинах восьмидесяти двух челнов. Чайка Жмайла первая оттолкнулась от песчаной косы и закачалась на волнах.

— Ну, с богом! — перекрестился Жмайло, берясь за кормовое весло, осторожно, словно пробуя, удержит ли в руках. — Давай, пан Джулай!

— Аг-гей, ра-аз! Аг-гей, два-а! Выше весла, три-и! Ударили, ра-аз! — нараспев выкрикивал Джулай в такт взмахам весел.